близ Фиезолы. Управляющим у него состоит какой-то немецкий барон, секретарями служат три кавалера с орденами в петлицах; одному художнику, состоящему на жалованьи, поручено наблюдать специально за покупками; его супругу сопровождают две дамы; наконец, большая свита ливрейной прислуги и лошадей, о которых нигде не имеют понятия. Мне все это показали в городе и на даче, и я хочу с Вами поделиться моими впечатлениями.
Первый обед был дан специально для меня, но нас было в гостиной тринадцать человек. В четыре часа было доложено, что обед подан, и меня поместили между хозяином и хозяйкой. Княгиня Суворова, дочь Нарышкина[294], была единственная дама, которая могла сесть с нами без особого приглашения. Пять минут спустя, когда подали суп, сам Нарышкин провозгласил имена тех из присутствующих, которые удостоились сесть за наш стол, остальным же пришлось обедать за другим столом. Подавали три различных обеда, по-русски, по-французски и по-итальянски, с неимоверным изобилием напитков, цветов и фруктов. В то время как мы сидели за столом, нам были представлены художники; они целовали руку у хозяина и подносили ему свои произведения, а за это свертки, по 30 цехинов каждый, переходили из рук казначея в их руки.
Но не то еще нам пришлось видеть на даче, несколько дней спустя. Нас пригласили к трем часам: г-ж Луниных[295], моих соседок, адмирала Чичагова, нескольких итальянцев и меня. На террасе, вблизи гостиной, были размещены сорок музыкантов, игра которых привлекла всех окрестных жителей, бросивших свои сельские работы, чтобы послушать музыку. Но все это казалось мне лишь живописным украшением дивного местоположения и прелестного дня. Когда мы садились за стол, был соблюден тот же этикет, как в городе, и за вторым столом пришлось сидеть лицам, которые вполне могли рассчитывать на место за нашим столом. Сервировка изобиловала деликатесами и редкостями всех стран. Наконец, когда встали из-за стола, нас пригласили на большую террасу, где все было приготовлено к нашему восхищению — вы думаете, красотами прелестнейшей в мире природы? — отнюдь нет! — чтобы мы восхищались фокусами знаменитого фигляра! Наступала ночь и этот молодец хотел нам как раз показать свои лучшие номера, как было доложено о начале фейерверка, и сколько он ни протестовал, на него не обратили внимания и перешли на другую террасу, где уже собралась масса зрителей, целые монастыри и деревни. Когда фейерверк кончился, Нарышкина три раза поклонилась своим гостям и все отправились в экипажах на Перголу. Я был так пресыщен удовольствиями, что не имел никакого желания слушать новую музыку, сочиненную на «Севильского Цирюльника», это мастерское произведение Паизьелло[296].
Но вернемся к этой квинт-эссенции России, к этому Востоку, перевезенному в шести берлинах на Запад — к семейству Луниных. Барышня со мною немного кокетничает, но в общем это люди довольно благородные, довольно богатые и довольно воспитанные. Так как сам г. Лунин слишком глуп, чтобы добиться какой-нибудь славы, то они прилагают все старания, чтобы раскритиковать какую-нибудь знаменитость или чью-нибудь репутацию. Обе дамы до того безобразны что могут обратить в бегство кого угодно, но у дочери, может быть, один из лучших голосов Европы, а мать до того окружает себя цветами и алебастровыми вазами, что вместе с ними тоже представляет нечто в роде волшебной сказки.
Вчера мы присутствовали на прелестнейшем концерте: Инфантина, знаменитый Маргелли, графиня Аппони и г-жа Эйнар, которая, несмотря на свою ограниченность, вела себя прекрасно. Вы увидите из письма к Вашей матушке, какую роль она и ее муж здесь играют. Общество было избранное и опять-таки преобладали русские. Здесь еще ожидают Кочубеев, Паниных, и др. Я со своим умеренным характером удовольствовался бы теми, которых я застал здесь. Когда я хочу отдохнуть от всех этих величий, я удаляюсь к Толстым. Они устроились на окраинах Флоренции, под самыми пушками цитадели, в глубине роскошного сада, откуда, видны все окрестности. Их домом управляет Веле, мой бывший дворецкий. Графиня живет там со своим сыном. У них можно найти простой и вкусный стол, разумную беседу, и я могу там обедать каждый день. Графиня все еще очень хороша собою, а ее сын, в возрасте тринадцати лет, красив, как картинка[297]. Как будто для контраста, они держат у себя очень безобразную, но забавную обезьяну.
…Но вот приехала герцогиня Нарбонн и прислала за мною.
…От графини Аппони я пошел к г-же Нарышкиной[298]. Она как раз писала и жаловалась на перья. Что перья! Я вынужден писать без пюпитра — ибо нельзя все тащить с собою — и никогда не привыкну к этому. Пока я восторгаюсь их фазанами, является камердинер, ставит на стол большой четырехугольный сверток и уходит. Я срываю оберточную бумагу и нахожу под ней прехорошенькую английскую шкатулку, которая раскрывается и преобразовывается в пюпитр со всеми необходимыми отделениями для письменных принадлежностей! На этой красивой подставке я имею честь Вам теперь писать, сударыня. На другой день я рассказываю об этом подарке Луниным, у которых как раз была в гостях наша посланница. «А что вы охотнее всего выпросили бы у г-жи Нарышкиной, если бы знали вперед о ее страсти делать подарки, — спросила она меня. — Ведь у нее столько вещей, которые можно дарить!» — «Ах! Я попросил бы у нее старую шаль, чтобы сделать себе из нее теплый жилет на зиму, а также Португальскую воду, ибо во Флоренции нельзя раздобыть сносных духов», — ответил я. После этого я, как всегда, отправляюсь домой, чтобы переодеться к обеду. И что же я вижу? Прелестную шаль, распростертую на белье, и большой флакон Португальской воды парижского произведения на столе. Я одеваюсь и являюсь к этим дамам с грозным выговором. Я предупреждаю их, что потребую скоро луны и солнца. После разных шуток я говорю г-же Хитрово, что нельзя подвергаться такому риску, что я мог бы захотеть ее маленькую печатку, которую она так любит, и поймать ее на этом. Затем я иду обедать к графине Толстой. Я сажусь и чувствую, что меня что-то давит в кармане; я его ощупываю и что же оказывается? — в кармане — печатка! На сей раз я решил молчать и даже не говорить об этом моей племяннице, так как дело принимало ужасающие размеры. С тех пор они забавляют тем, что стараются меня ловить, осведомляясь о моем вкусе насчет той или другой вещи. Вы, конечно, поймете, что я все нахожу отвратительным, мерзким и что это вызывает бесконечный хохот. Генерал Хитрово хотел препроводить ко мне прелестно оправленную луну, которую я еще раньше облюбовал, но я ему заметил, что я назойливость прощаю только дамам, а от него требую больше уважения к себе.
…У нас теперь гостят князь и княгиня Гагарины, очень милые люди, но которые здесь только проездом. Он, до некоторой степени, знаменитость[299]. Красавица Нарышкина в него влюбилась, и любовь их была настолько неосторожна, что ей посоветовали отправиться в путешествие, а статс-секретарь получил отставку. Благодаря этому, он помирился со своей женой[300], с которой ради этой страсти расходился, и они теперь казались совершенно счастливыми… Княгиня Гагарина близкая подруга моей племянницы Толстой[301], и их связывает католицизм. Они находились во главе светских дам, отступивших от православной церкви, и их неосторожный пыл был причиною изгнания из России иезуитов. Здесь, где они свободны поклоняться Римскому Богу, они соблюдают чрезвычайную сдержанность, а в Петербурге они мечтали о мученичестве, как итальянки мечтают о любовнике. Муж графини теперь умирает в Карлсбаде и должно быть уже умер, что нас заставляет не пускать ее к нему. Ее здоровье не перенесло бы путешествия зимою, и она все равно опоздала бы или оказалась бы излишней. При нем, впрочем, неотлучно находится его дочь, княгиня Любомирская, с мужем, так что в уходе нет недостатка…
Что касается России, то я должен Вам рассказать забавную вещь. Никто не знает так мало толку в еде и никто так плохо не кушает, как Лунины, мои соседки. Они на это жертвуют четвертую часть своих доходов, но ничего в этом не понимают и, в конце концов, умрут от расстройства желудка, какое получается в кухмистерских. И вот я однажды стал им рассказывать, как посланник, у которого один из лучших поваров Европы, угостил меня паштетом из фазанов с трюфелями — такими вкусными, что когда я шесть дней спустя опять у него обедал, я настоятельно просил дать мне хотя бы остатки этого паштета. От этого рассказа в моих соседок потекли слюнки. Они устроили совет и пригласили к себе этого знаменитого повара, стараясь его всеми мерами задобрить и, наконец, заказали ему такой же точно паштет, как я описал. Вчера Гагарины и я были по этому случаю приглашены к обеду. Он был великолепен. Но знаете ли Вы сколько он стоит? 168 паоли[302]! Я это рассказал Хитрово,
