– Отвечайте на вопрос, Шульгина! – повысил голос Козакевич.
– Вопрос не имеет отношения к предъявленным мне обвинениям, – в сиплом голосе гинеколога Дроздову послышались новые нотки. Это были нотки отчаянной решимости человека, почуявшего единственный оставшийся путь к спасению. – Я не буду на него отвечать. Это врачебная тайна.
– Это может усугубить ваше положение, – пригрозил следователь.
– Не может, – с ледяным спокойствием ответила Шульгина. – Меня все равно расстреляют. Это не первое дело врачей и, скорее всего, не последнее. И я не дура. Дадите мне папиросу?
– Ты что, с ума сошла, сучка? – Козакевич пружиной взвился из-за стола, подскочил к арестованной и с размаху влепил ей оглушительную затрещину.
Женщина молча рухнула на пол.
– Убьешь! – остановил следователя Дроздов. – Погоди! Ты даже представить себе не можешь, насколько важна для меня информация, которую она может дать.
– Сука! – рявкнул хозяин кабинета, с трудом успокаиваясь. – Папиросу ей подавай…
Дроздов помог Шульгиной подняться и вновь сесть на стул. Она помотала головой, безрезультатно пытаясь сдержать слезы.
– Я вам никого не сдам, – давясь всхлипами, твердила она. – Ни о ком ничего не скажу. Если что-то хотите узнать, отпустите меня. Закройте дело. Тогда я отвечу. А так мне нет никакого смысла ничего говорить. Все равно расстреляете.
– Покурим? – Дроздов бросил косой взгляд на Козакевича.
– Ладно, идем.
Они выбрались в коридор и встали подальше от стен, у которых могли оказаться не фигуральные, а вполне реальные микрофонные уши.
– Она мне нужна, – шепнул Максим Георгиевич.
– Ты с ума сошел? А кого я под расстрельную статью вместо нее подведу?
– А кто тебе нужен?
– Врачиха, понятное дело. У меня разнарядка на дело врачей.
– А другая врачиха сгодится?
– Что значит «другая»?
– Получше этой. У нее на самом деле рыло в пуху – спирт из больницы ворует.
– Это уже интересно, – кивнул Козакевич. – А то я уже устал лепить горбатого…
– Давай меняться. Я тебе ту, а ты мне эту. Закрываешь дело за отсутствием состава. Ну?
Козакевич помялся.
– Буду должен! – поторопил его Дроздов.
– А твоя кто?
– Да жена моего Сердюченко.
– Ты что, совсем сдурел? – уже в голос спросил Козакевич.
– Нет. Но своя шкура ближе к мясу. Дома у Сердюченко сделай обыск. Есть там спирт, я тебе обещаю.
– Ну ты даешь… Всякого я здесь навидался, да и сам не ангел. Но такое…
– Язык прикуси. И выпиши пропуск на дамочку. Есть причина, поверь!
– Ладно, – вздохнул Козакевич. – Забирай.
Через пятнадцать минут Дроздов вместе с Шульгиной сидел на заднем сиденье машины. Сердюченко притопывал на улице и курил.
– Теперь я могу задать свой вопрос? – повернулся он к докторше.
– Нет. Я что, похожа на дуру? Я скажу, а ты меня затащишь обратно в эту душегубку? Нет уж, давай с тобой договоримся так: сейчас мы едем ко мне домой, ты на три дня оставляешь меня, чтобы я могла пообщаться с дочерью, встретить с ней Новый год и сказать несколько важных вещей на прощанье. Кто скажет-то ей, кроме матери?
– Трех дней у меня нет.
– Тогда два.
– Ладно, – вздохнул Максим Георгиевич. – Только не вздумай выкинуть какой-нибудь фокус вроде самоубийства. Тебя тогда черти в аду замучают.
– А что, есть ад страшнее этого? – Шульгина мотнула головой в сторону массивной дубовой двери.
– Ну, я замучаю или Козакевич! Тебе кто больше нравится? – усмехнулся Максим Георгиевич.
– Суки вы все, а не мужики! – не удержалась Шульгина. И испугалась.
Однако пьяный Дроздов только расхохотался.
– Золотишко ворованное дочери передать хочешь небось, так домой рвешься?
