лежавшего перед ними. Когда глаза привыкли к темноте, Кадзи разглядел в глубине, под фонарем, висевшим на стойке, еще несколько человек. В грязной одежде, сливавшейся с буро-черными пластами руды, они были почти невидимы.
Надзиратель, пнув ногой рабочего, пытавшегося встать, принялся за остальных. Он кричал, что не позволит себя дурачить, и раздавал налево и направо профессионально точные удары.
— Что тут у вас случилось? — окликнул его Окидзима.
Надзиратель замер, обернулся и, узнав Окидзиму, молча кивнул ему.
— Да вот бездельничают скоты, не хотят работать — и все тут! — И он, развернувшись, ударил еще одного.
— От побоев они лучше работать не станут, — сказал Кадзи. — А вот выработка от этого может понизиться, так что я попрошу вас прекратить расправу.
Только сейчас надзиратель увидел Кадзи. Он подошел к нему вплотную, приблизив лицо так, что почти касался Кадзи носом.
— А-а, вы тот новенький из отдела рабочей силы?.. У меня имеются указания господина Окадзаки. Вам, может, это и не понравится, но вы мне не начальник, вот что я скажу! И зря лезете со своими замечаниями в наши производственные дела.
Кадзи почти услышал, как за его спиной ухмыльнулся Окидзима. Давай, давай, Кадзи! Выпутывайся сам. Любопытно, как это у тебя получится.
— Ну что ж, резонное требование, — сдержанно ответил Кадзи. — Не буду лезть в ваши производственные дела. Но поднимать руку на рабочих я не позволяю!
— Вон чего захотел! — переходя на «ты», заорал надзиратель. — Ну это мы еще посмотрим! У нас тут свой подход…
Раздув ноздри и выпятив грудь, он угрожающе подался к Кадзи. «Ты, начальничек новоявленный, забыл, что у нас здесь не белый свет, а преисподняя? Со своими вольными привычками сюда лучше не суйся!» — говорил его взбешенный взгляд.
Кадзи не шелохнулся.
«Центр тяжести перенес на правую ногу, — отметил он про себя. — Значит, левша. Ну да, ведь рабочих он бил левой… Окадзаки, конечно, уже проинструктировал его: приехал, мол, новичок, в нашем деле ничего не смыслит, гони его подальше…»
— Что у вас за подход — не знаю и знать не хочу! Но если вы будете избивать рабочих, мы просто не станем их к вам направлять.
Кадзи самому понравился этот твердый ответ, и он улыбнулся. Надзиратель стиснул кулаки. «Петух бойцовый», — подумал Кадзи и опять улыбнулся, но тут же сообразил, что и сам он, наверно, выглядит не лучше.
И тут неожиданно выступил Окидзима. Громовым голосом он обрушился на рабочих. Он говорил на китайском.
— Не хотите — можете не работать! С завтрашнего дня можете не выходить. Валяйтесь себе целый день, режьтесь в кости, бездельничайте! Но когда другие сядут жрать, будете сосать лапу! А в рудник возвращаться и не думайте. Пока я здесь, ноги вашей тут больше не будет!
Фигуры неловко зашевелились, но никто не сказал ни слова.
Надзиратель постепенно успокоился. Он первым отвел взгляд, скрещенный, как шпага, со взглядом Кадзи, шумно сплюнул и исчез в чернильной темноте штрека. Рабочие неторопливо взялись за инструмент.
У выхода из штольни Окидзима остановился.
— А ты, право, комик, Кадзи!
— Что во мне смешного? — вспыхнул Кадзи.
— Я таких только на сцене видел.
В проходной они прошли мимо Окадзаки. Он проводил их взглядом и ничего не сказал, хотя рядом с ним на столе стоял судок с обедом и запиской: «Для господина Кадзи из отдела рабочей силы».
Шел четвертый час дня. Солнце клонилось к западу, но палило немилосердно. От нагретой листвы в воздухе стоял дурманящий аромат.
— Кто я такой? — заговорил Кадзи, покосившись на Окидзиму. — Во всяком случае, не надсмотрщик над заключенными. Я «счастливчик», помышляющий об обращении с себе подобными как с людьми. А счастливчики всегда наживают себе врагов, с этим ничего не поделаешь. Комедия это или трагедия — я спорить не стану, мне все равно.
Окидзима ничего не ответил, только в уголках его губ задрожала снисходительная улыбка.
Митико стояла в прихожей у груды свертков. Все это принесли трое мужчин и, как она ни отказывалась принять, оставили.
Один из них — тот, с усиками, которого она встретила тогда в отделе Кадзи. Он без умолку говорил, угодливо улыбался, расточал приторные и косноязычные любезности ей и Кадзи, нагло шарил глазами по ее фигуре. Как приехал Кадзи, говорил он, рабочие стали лучше работать. Благодаря Кадзи и у них, подрядчиков, работа пошла гладко. Есть, конечно, кое-какие мелочи, которые, может, не нравятся господину Кадзи, но все же они просят его «не покидать их и руководить ими как следует…» Митико слушала, ежилась под бесцеремонными взглядами и ждала, когда они наконец уберутся.
Они принесли большой пакет сахара, две трехлитровые бутыли саке, мешок муки и три куска полотна. В пакет с сахаром они сунули пухлый конверт. «От Усиды, Кобаяси и Канэды» — было написано на нем. Она осторожно открыла конверт и тут же положила назад. Там было пять новеньких ассигнаций по сто иен. Она испугалась, хотя механически подсчитала, что это больше четырехмесячного оклада Кадзи; даже с надбавкой за работу на производстве все равно больше трехмесячной получки. А для бывшей машинистки Митико это был целый капитал!
Но что скажет Кадзи? Он вспылит: «Зачем приняла?» Она действительно виновата. Могла бы выпроводить их. Пусть даже сахар по нынешним временам драгоценность. Кадзи так любит сладкое, а из этого сахара и муки можно приготовить уйму вкусных вещей. Полотно теперь тоже редкость. Ведь придет время, когда оно понадобится… А на бутыль с саке будут с вожделением смотреть все сотрудники отдела, когда она и Кадзи пригласят их на новоселье. Вопрос только в том, как на все это посмотрит сам Кадзи…
Вечером Митико пошла встречать Кадзи. С маленькой улочки, соединявшей разбросанные по роще домики японского персонала, сквозь деревья просматривались светло-кремовая стена и красная крыша их дома, и это зрелище неизменно наполняло душу Митико счастливой гордостью. Кругом росли акации. Как чудесно они пахнут! И как чудесна жизнь вообще! Как счастлива она, Митико. Она любит эту узенькую улочку, любит свой дом, эту необычную жизнь в горах. И если сейчас, в эту минуту, ей чего-то не хватает, так только одного
— Кадзи, чтобы он был рядом, и чтобы она могла пойти с ним по этой улочке навстречу косым лучам, пробивающимся сквозь деревья, и выйти на открытый склон, откуда видно, как садится за гору огромное багровое солнце… По утрам Кадзи трудно разбудить: сколько его ни тряси, сколько ни целуй, он не хочет просыпаться и бормочет: «Еще пять минут», «еще три минуты…» Затем он вскакивает, на ходу проглатывает завтрак и мчится на рудник, словно ее, Митико, не существует, а возвращается, когда роща уже тонет в ночном мраке… Но все равно она счастлива.
Она готова ждать. Ждать каждый день. Ждать сколько угодно. Он пошел на эту работу ради того, чтобы они были вместе, и она будет ждать.
По улочке от рудника потянулись служащие. Митико поспешила домой и принялась готовить ужин. На душе стало неспокойно. Ей надо было сию же минуту сказать Кадзи что-то очень важное, хоть она и не знала, что именно. Она понимала, что ее гнетет; это, конечно, подношения, эти свертки в передней, которые она осмелилась принять. Один за другим мимо окон проходили соседи. А Кадзи все не было.
Лучи заходящего солнца роняли на землю сквозь ветви акаций последние яркие блики. Сумерки здесь, в горах, поднимались с земли, как легкий туман, неверный, бледно-сиреневый, а потом все вдруг тонуло в густой тьме. С тревожным криком пролетела запоздалая птица. В рощу прокрадывалась ночь. С каждой минутой сгущается мрак и наконец становится таким плотным, что поглощает все — и силуэты
