Давай доведем разговор до конца. Чего хочешь ты? Ведь у тебя тоже должна быть какая-то цель?
Окидзима уперся взглядом в Кадзи:
— Ты еще долго намерен вести свою линию?
— Какую именно?
— Соблюдать справедливость там, где ее уже не может быть?
Кадзи опустил глаза. Его взгляд скользнул по стройной фигуре Митико. Но мысли его были далеко от жены, в ушах звучал вопрос Окидзимы, мучительный, неразрешимый, на который не было ответа.
— Не знаю…
— Увиливаешь! — Строгое выражение лица Окидзимы смягчилось. — Ты только не думай, что я тебя осуждаю. Я не раз тебе говорил: я шел за тобой, ибо считал, что ты поступаешь правильно. Но сейчас я понял, что не выдержу, не смогу, не сумею. Короче говоря, я не могу участвовать в твоих фокусах. Война поставила людей в нечеловеческие условия, а мы все барахтаемся, пытаемся и человеческое достоинство сохранить и участвовать в бойне. Ведь тебя с первого дня, как ты приехал сюда, эти противоречия опутали по рукам и ногам, а ты все ползешь. Что ж, видно, у тебя есть силы ползти и дальше, а я не могу — выдохся. — Окидзима рассмеялся недобрым смехом. — Помнишь, я шутил насчет слабости гладкошерстных лошадей, а ты ответил, что еще, мол, неизвестно, кто раньше сдаст. Теперь я признаю: ты победил. Не знаю, может быть, я более прямодушен, но, так или иначе, не обманываю себя: не важно, победим мы или проиграем войну, я прикован к ее колеснице, и мне не освободиться. А раз так, я и живу обыкновенно — пью, с бабами балуюсь и не размышляю над проклятыми вопросами. А ты все ищешь, все хочешь не переступить грани между добром и злом. А кто знает, где эта грань и можно ли вообще прожить, не переступая ее…
— И поэтому ты лупишь людей по морде направо и налево? Все равно плохо, так стоит ли церемониться!
— Может быть, и так. Когда доводят, то и бью. Бью не как японец, а просто как вспыльчивый мужик. А ты ведь прежде всего японец, а потом уже кто-то там еще. В этом разница между нами. Я не собираюсь хитрить. Возможно, мои поступки расходятся… ну, что ли… с моими убеждениями. Но я от этого ничуть не страдаю, не испытываю неудобства. Хотя вся наша жизнь сейчас сплошные неудобства. Но человеку безнравственному гораздо легче мириться с этими неудобствами, чем восставать против них.
— Я понял, — тихо проговорил Кадзи. — Ты прав, моя гуманистическая программа, видимо, весьма расплывчата. А раз так, я, разумеется, не могу просить тебя остаться моим единомышленником. Но ты тоже хорош — жонглируешь словами, прикидываешься каким-то «типичным» незаметным человечком, в общем хочешь подчеркнуть, что мы разные люди.
— Понимаю. Ты хочешь сказать, — перебил Окидзима, — чтобы я не болтал чепухи и не путался у тебя под ногами? Видишь, я понятливый. «Типичный» человечек немедленно ретируется.
И Окидзима ушел.
После его ухода Кадзи еще долго не ложился. Охваченный каким-то оцепенением, он сидел и молчал.
— Ведь я же не мог поступать иначе? — спросил он наконец Митико с мольбой во взгляде, словно ища у нее спасения. — Пусть я с самого начала допустил ошибку, но неужели я ошибаюсь во всем? Да, ради нашего брака я поступился кое-чем. И запутался в противоречиях. Но неужели поэтому все, что я делаю, — все неопределенно, расплывчато, никому не нужно?
Если бы Кадзи сейчас протянул к ней руки, Митико бросилась бы к нему на грудь и крепко прижала бы его к себе. Она любила этого человека, его душу, тело, его настоящее и будущее. Ей нет дела до войны, пока та не грозит их разлучить. Но сейчас Митико поняла, что война, еще и не разлучив их, может истерзать этого беззаветно любимого ею человека. А она, как ни бьется, не может разделить с ним его боль, его муки.
— Это все я, из-за меня ты так страдаешь, — упавшим голосом сказала Митико.
— Что ты, совсем нет, — ответил Кадзи невесело. — Правда, если бы не ты, может, я так и не догадался бы, как я глуп, как нерешителен. А недостаток решительности и порождает притворство. Я только притворялся человечным, пытаясь скрыть свою трусость за гуманными фразами. Я все болтаю, что не хочу впутывать тебя в свои дела, а на самом-то деле мне, наверно, страшно этого хочется…
Митико, не отрываясь, смотрела в глаза Кадзи.
Небо обещало дождь. Чен принимал от кладовщика продукты и грузил на повозку — надо было поскорее выдать питание спецрабочим. В это время к нему подошел Фуруя.
— Пожалуй, скоро польет, — сказал Фуруя, взглянув на небо.
— Да, — неохотно отозвался Чен. Ему не хотелось разговаривать с Фуруя, но тот все не уходил. Когда кладовщик ушел в склад, Фуруя неожиданно сказал:
— Дождливые ночи удобны для побега.
Из-под припухших век его сонные глаза следили за выражением лица Чена. Руки Чена, проверявшего укладку груза, дрогнули.
— Слушай внимательно: во время ужина скажешь, что все подготовлено, бежать надо сегодня ночью. Да ты не оглядывайся, а слушай, что тебе говорят. — Фуруя, озираясь, подошел к Чену вплотную. — Сегодня на подстанции дежурит не Чао, а Го, долговязый такой, с лошадиной мордой. Да ты его знаешь. Скажешь ему, чтобы он выключил ток. Кадзи, мол, так сказал.
— Господин Кадзи?
— Да, так и скажешь. — Фуруя еще ближе придвинулся к Чену. — А не скажешь — все открою жандармам. Тогда и у тебя, и у твоего Кадзи головы слетят.
У Чена потемнело в глазах. Он пытался собраться с мыслями, но не мог, все его тело тряслось мелкой дрожью. Наконец он с трудом проговорил:
— Чон Чхвана же нет, как же без него?
— Если спросят, скажешь, что обо всем побеспокоились, а дальше не твоего ума дело. Я действую по приказу директора. А Кадзи — ни слова! Сболтнешь — и тебе и Кадзи каюк. Учти: где надо, там все известно — и как ты со своей Цзинь побеги устраиваешь, и как вам Кадзи потворствует.
У Чена замерло сердце. Отчаяние и страх так сковали его, что он не мог сразу понять, чего хочет от него Фуруя.
— А мне поможешь — все будет шито-крыто. И тебе перепадет.
— Но господин Кадзи…
— Ты что, о нем хлопочешь? Забыл, что ли, как он тебе морду набил? Да ты не бойся. Мы все обделаем так, что и Кадзи не пострадает.
— Вы что же хотите? Устроить побег, а потом всех словить?
— Что я хочу? — Фуруя едва заметно усмехнулся уголками губ. — А если бы и так? Или тебе больше хочется попасть в лапы к жандармам? — Чен обмяк, он был уже полностью во власти Фуруя. — Вот так-то лучше! Пока не пошел дождь, кончай с продуктами, потом лови Го и передай ему, что я велел. — Последние слова Фуруя произнес еле слышно, но это был приказ, которого Чен уже не смел ослушаться. — А после делай, что хочешь, хоть к Цзинь в постель. Но не забудь: что бы ни случилось, ты ничего не знаешь, понял? А иначе тебе головы не сносить, так и знай!
Лил дождь. Выдавая продукты, Чен спросил у Гао:
— А Ван Тин-ли где?
— Еще с работы не пришел.
На душе у Чена стало немного легче. Врать Ван Тин-ли, которого он очень уважал за хладнокровие и ясность ума, ему не хотелось.
— Если что надумали, — как бы между прочим сказал он, — так только сегодня ночью.
Прищуренные глаза Гао раскрылись, в них вспыхнул огонек.
— Чего это так, без предупреждения?
У Чена растерянно забегали глаза.
— Как хотите, только мой друг дежурит последнюю ночь, а после его переведут на дневное дежурство.
