малейшего усилия выдернул из земли священное копье Всеотца, чтобы ловко закрепить плащ на серебряном наконечнике. Покончив с этим, он сделал шаг из Круга, поднимая копье над головой, так чтобы все воины из дружины дочери Асгаута увидели свое новое знамя.
Скагги, наверное, ожидал бы какого-нибудь клича или призыва, но Гвикка не проронил ни слова. Так же безмолвно сомкнулись вокруг него воины. Ирландец остановился лишь на мгновение, чтобы, едва не поранив лошадь, вырвать из притороченных к седлу ножен тяжелый меч. Одиново копье принял, в свою очередь, Сигварт. В прорехе меж облаков вынырнуло вдруг белесое солнце, луч его светлой полосой лег на запятнанный кровью плащ, ослепительно отразился от серебра…
Блеск этот вырвал из оцепенения Квельдульва, который одним — волчьим прыжком сумел преодолеть с десяток локтей до насмерть перепуганного вороного Гвикки, чтобы стать подле Ирландца.
Взметнулся, почти развернулся на ветру окровавленный плащ.
Спустившись со склона, отряд двинулся было к середине поля, потом стал забирать левее, и Скагги вдруг сообразил, что это Грим решил попытаться направить слепую ярость этих людей на помощь теснимым отрядам Орма. Бросив последний взгляд на детей Брагги, будто прося извинения за что-то у Амунди- травника, его ученик устремился вслед за уходящей дружиной. «Мармир! Мармир! — вырвалось разом наконец из многих дюжин глоток. — Ма-а-армир!»
И этот крик оказался много страшнее всего, с чем приходилось столкнуться франкам. Несколько оркнейских воинов Орма примкнули к ведомым яростью дружинникам Карри, подхватили призыв, не понимая его подлинного смысла. Расширяющимся клином пристроились за ними воины какого-то из разметанных врагом отрядов конунга, что защищали лагерный вал.
Неудержимый стальной поток вылился на поле битвы. Словно под гнетом ураганного ветра, ряды франков дрогнули, отступили. Не было конца жажде мщения, что гнала этих людей, заставляя их отринуть голос разума. В этой ярости и радости боя, принявших облик простых смертных, Скагги чувствовал себя малой песчинкой, которой надо было… Надо было раскрыться, раствориться в этом горячечном мареве… Не сознавая того, что вторит кличу мармирских воинов, Скагги крушил мельтешащие перед ним тела и желал лишь одного: пролить как можно больше чужой крови.
Отчаяние переплавлялось в мощь, отчаяние множило силу.
Никогда не случалось такого с морским разбойником из далекой западной страны раньше. Не захочется вспоминать об этом и потом.
Необычное для его народа священное безумие, ярость берсерка удесятерили его силы. Подхватив левой рукой застрявший в чьем-то трупе франкский клинок Гвикка, орудуя двумя мечами, во главе колонны стал прорубать себе дорогу в плотном строе фигур. Не мог бы сказать Ирландец — мнится ли ему или на самом деле направляют его чьи-то руки, заставляя обращать разящие лезвия клинков на врага…
Случайный удар сбоку сбил с его головы шлем, и он обернулся, чтобы взглянуть в перекосившееся вдруг от страха лицо франкского витязя. Кто знает, что более напугало того воина: выражение лица этого рыжеволосого гиганта или два меча, зажатые в массивных, покрытых пятнами веснушек ладонях…
И внезапно среди грохота и крови, и звона стали о сталь, и снова крови перед ним вдруг качнулась кривая белозубая усмешка на искалеченном лице, с которого глядел единственный синий глаз:
— Я ведь поклялся защищать тебе спину!
От вала, от обращенных на север ворот Фюрката раздался оглушительный треск, будто крушил черепа великанов могучий Мьельнир. И по обломкам деревянной баррикады выплеснулось два бурных потока, чтобы стремительно, будто ткань кровавой иглой, прошить кипящую на поле схватку. И будто волею волшбы иглы эти превратились сперва в стрелы, затем в дротики, копья… Чтобы наконец развернуться полотном смертоносных секир, лезвиями обращенных друг к другу.
Поистине железной была воля молодого конунга, раз смог он сдержать в лагере шесть — целых шесть! — долгих сотен бывалых бойцов. Удержать в бездействии воинов и их вожаков, в ярости рвавшихся в драку, чтобы в решающий миг бросить их в битву.
И поистине железной должна быть воля ведущих дружины ярлов и верность дружинников своим вожакам, чтобы не рассыпались, едва выйдя на поле в цепь, оба отряда. Но стоило дружинам Ньярви и Торира Оленя, будто плугом разрывая пред собой поле, прорубить себе место в сражении, каждый в строю их, сделал лишь пол-оборота, и обе они выхлестнули по железному клину навстречу друг другу. И как неотвратимо разлетается затянутый на скалы корабль, как гонит по фьордам в начале половодья льды, потянулись к этим клиньям фюркатские дружинники.
И вновь с грохотом сталь ударила в сталь, и слышались в ее звоне голоса Гендуль и Гунн, Саннгрид и Свинуль — вещих дев битвы.
Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель. Окропим ее кровью накрепко ткань, стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны.
Гремела-пела и грохотала сталь, будто бы и не встречала нигде уязвимой плоти…
Ступали герои по крови франков. Кончен мир Фроди, рыщут по Йотланду Видрира псы, крови алкая.
Впитывая разрозненные остатки прочих отрядов, дружины Ньярви и Торира Оленя не сомкнулись, но растянули строй, железные клинья превратив в острые зубы, что жевали, колотили, мололи застрявшие между ними Вильяльмовы рати. И по всему полю звенели, переговаривались рога.
Отосланному к скальдам Скагги было видно, как ложится за левой дружиной неровная просека кучами сваленных тел, а если повернуть голову, то такую же будто след дракона из конунгова сна — увидишь и справа. Но вот правая дружина выровняла строй, и со стороны леса стал вытягиваться окованный сталью зловещий крюк, отсекая противнику дорогу назад. Какой-то из франкских вожаков, кто отсюда не разглядеть, собрал своих людей в попытке отрубить этот крюк, от сжимавшей его железной руки. Но люди Оленя сомкнули уже у леса ряды с ратниками Тьодольва Грохота и мяли, теснили франков, разворачивая их лицом к солнцу, спиной к Фюркату, нагоняя их на дружину Ньярви, чтобы раздавить, иссечь, исколоть, размозжить…
И вновь взвыли, переговариваясь, рога. Дружина Ньярви на мгновение как будто стала, уперлась на месте, и стала расходиться клиньями, слово в железные объятия принимая загнанного врага.
Объятия наливались, росли, взбухали, расправляясь толстым железно-чешуйчатым остроголовым двуглавым змеем, готовыми охватить кольцом, сдавить попавшего в эту ловушку врага.
Под предводительством ставшего в тот день берсерком Гвикки из Эрины воины Карри и люди Орма Готландца успели очистить уже почти весь склон древнего вала, и выходили на поле, чтобы слиться со строем Ньярви. А дружина сына Кальва будто выпростала вдруг стальную руку, чтобы сцепилась она с обороняющими укрепления Фюрката личными отрядами конунга. Шариками ртути пробежав сквозь строй Торира Оленя, вылилась в каплю, затем собралась в кулак дружина Змееглаза, усиливая заслон вдоль опушки леса. Подходящие разрозненные группки все раздували кольца удава, и стягивающиеся к ним песчинки затапливали оказавшееся между ними франкское войско. Пока Вестмунд атаковал в лоб, две дружины теснили неприятеля с флангов.
Очистив от неприятеля склон древнего вала и подбирая по дороге франкские мечи, покинули ирландцы свои убежища, чтобы присоединиться к Гвикке.
— Друим-аэд-Бран!
— Гвикка! Эй, Квельдульв! — кричал, прорубаясь сквозь схватку, Глен. — Эй, Гвикка!
— Друим-аэд-Бран! — неслось уже, казалось, со всех сторон.
— Грим! Да что такое с Гвиккой! Никогда его таким не видел!
— Грим, ты что, не узнаешь меня!
Только в это мгновение дошел до скальда Локи полный смысл происходящего, и он тяжело осел в седле, слишком ошеломленный, чтобы сразу же ответить. Да что там ответить, если он не помнил, как вновь оказался верхом! Рядом застыл на мгновение Гвикка. Лицо гиганта было искажено горем, в глазах стояли слезы.
Тесно сбитый отряд верховых из отборной дружины Вестмунда мчался по полю от ворот Фюрката, разбрасывая попадающихся им под ноги пеших франков и поднимая их на копья. Они расчищали путь для конунга.
Вес готов был уже что-то спросить, но осекся, прочитал тяжкие вести по лицам Бьерна и Гвикки.
— Гаутрек… — Вес замолчал, не в силах выдавить ни слова.
