сторона богов и людей, была возможно сильнее. А потому задача, возложенная на нас, — улучшать, развивать свое искусство будь то искусство воина, или целителя, — добывая новые знания, применяя их в нашем ремесле. Наиболее почитаемые из детей Брагги те, кто способен создавать нечто небывалое, то, чего еще никто никогда не видел. Таких людей немного, но все же иногда встречаются и они. Как убивается старый Гранмар, что погиб тот ремесленник из Эрины, что сделал эту странную секиру для конунга Карри Рану…
— Глендалин, — подсказал Скагги.
— Да, Глендалин.
— А христиане? — поспешил спросить Скагги, боясь, что Стринда, как это с ним нередко случалось, замолчит, погрузившись в свои мысли.
— Христиане, — хмурясь повторил Амунди. — Они по-прежнему уверены в единичности своей истины. Лишь они якобы знают, что есть спасение и что есть грех, который если не умилостивить долгими молитвами или деньгами их бога, обречет их на вечные муки после смерти:
— прочитал по памяти Скагги.
— Хоть чему-то Тровин тебя да успел выучить! — снова просветлел лицом Стринда.
— Хотелось бы знать, что заставляет мужей нарушать клятвы, — подумал вслух Скагги.
— Трусость и жадность, обычно, — ответил травник. — Наложенные в наказание заклятия. А бывает, это проделки Локи, в чью честь мы разжигаем огонь возле копья его отца Одина. Но лишь немногие из нас избраны Одином, а что до Локи…
«Грим», — неожиданно догадался Скагги. Будто прочитав его мысли, Амунди сумрачно кивнул.
— А теперь отправляйся спать.
С этими словами Амунди-травник, верно служащий целительнице Идунн, опрокинул в себя остатки пива из кружки и зашагал к своей палатке, оставив Скагги задумчиво плестись следом.
— Ты… ты сам говорил, что я многое умею, целитель. — Скагги несколько заикался от волнения. — Не согласишься ли ты взять меня в учение? Я сам знаю, торопливо продолжал он, боясь услышать слова отказа, — что каждый скальд прежде всего воин. Но Тровин учил меня немного рунам и мечу, и я владею ножом, а Гранмар сказал, что сам готов учить меня мечу.
— Ну, раз ты уговорил Гранмара, — с лукавой усмешкой протянул Стринда, потом лицо его посерьезнело. — Видишь ли, Скагги, сын Лодина из рода Хьялти, Тровин не мог не говорить тебе, что перед посвящением в Круг каждый из детей Брагги проходит через испытание медом Одина, и, случается, те, что не имеют дара или способности укротить пробуждаемую рунами силу, гибнут. Что же касается учения, то обращаться с травами я с готовностью тебя обучу. А целительство… Амунди умолк.
— А целительство? — уже понимая, что это наверняка отказ, переспросил Скагги.
— Целительство связано с силой. Прибегнуть же к ней способен не обязательно посвященный, но обязательно цельный человек. — Амунди помедлил, но потом понял, что рано или поздно, но заговорить об этом придется. — Что до тебя, ты — человек лишь наполовину. — Он собирался было помедлить, обдумать то, что намерен сказать, но, увидев, как побелело лицо мальчишки, продолжил наугад: — Человек, потерявший память или хотя бы часть ее, не может считаться цельным. С другой стороны, в интересах Круга вернуть тебе утраченное. Память может вернуться при испытании медом Одина, но у меня нет уверенности, что ты выдержишь его и останешься жив.
Вид у Скагги стал совсем потерянный.
— Никто, кроме тебя, не вправе решать, — жестко заключил целитель, понимая, что этот нарыв необходимо вскрыть одним надрезом, — выберешь ли ты испытание или откажешься от него.
Отведав меда Одина, ты, возможно, обретешь память и получишь возможность когда-нибудь стать одним из нас, но, возможно, тебя ждет мучительная смерть. Если ты откажешься от напитка, твоя жизнь останется такой, какова она сейчас. Поверь мне, ни Гранмар, ни я не откажемся учить тебя. Тебя ждет жизнь ратника Фюрката или какой-нибудь еще дружины. — Голос Стринды звучал непривычно жестко. — Как бы ни нужна была Кругу твоя память, никто не станет принуждать тебя и никто не осудит тебя за отказ.
Скагги сглотнул.
— Я выберу испытание, — так же спокойно и жестко, как до того целитель, ответил он.
— Ты решился на многое. — Стринда оставался каменно серьезен. — Ты смел, и быть может, это поможет тебе. Сегодня вечером я извещу о твоем решении Круг, который должен решить, когда состоится это испытание. И все же, — вид у целителя стал задумчивый, — мне хотелось бы попробовать еще кое- что…
Конец фразы он пробормотал себе под нос, но Скагги показалось, что это были слова «обезопасить» и «тайна Тровина».
— Я дам тебе на ночь отвар, в котором будет малая толика меда. Если я подобрал травы верно, он разбередит то, что забыто. Учти, это может оказаться довольно болезненно, не зря же что-то в тебе стремится об этом забыть. Но то, что произойдет с тобой в видениях, если таковые снизойдут к тебе, властью Идунн поможет в испытании.
Пустота. Он висит в пустоте.
Пустота и боль, от которых не уйти ни в сумерки болезни, ни в забытье.
И глаз не закрыть, хотя Скагги не знал, глядит ли он вдаль, или ищет внутренним взором что-то в себе самом.
Будто смотрит с большой высоты, а под ним вздымаются горы, бегут, петляя, реки, стремятся к дальнему морю. И стальная, серая его гладь пестрит многоцветными парусами… И серая с черными потеками сажи громада, что звалась когда-то Рьявенкриком, и сбирающаяся у ее подножия стая белых и полосатых корабельных крыльев…
А по равнинам ползут бурлящие клубы пыли — движутся бесчисленные рати. А еще ему чудилось чье-то лицо, но черты его оставались неуловимы, лишь только усы и борода раздвигались в довольной улыбке, когда сталкивались, вспыхивая на солнце черточками стальных клинков, два потока клубящейся пыли…
Рагнарек. Каждый блеск этих черточек — шаг к Рагнареку.
— Что это с ним? — растерянно спросил Грим у Ванланди, увидев, как мечется по лавке Скагги.
— То же самое, что было и с тобой, — сумрачно ответил сидящий подле спящего скальд Светлого. — Только, судя по тому, как шевелятся его губы, я бы предположил, что Фрейр был милостив к нему, и мальчик что-то вспоминает.
Внезапно тишину угомонившегося на ночь лагеря прорезал протяжный леденящий душу, нет, не крик, скорее стон. Ванланди вскочил, с ужасом и тревогой уставившись на слабо светящееся окно дома напротив. Грим тоже на мгновение застыл, будто скованный стальными обручами ужаса, — в этом искаженном непереносимой болью голосе он узнал голос своего отца. В следующее мгновение он уже выпрыгнул в раскрытое окно.
Рукоять меча удобнее легла в ладонь. Металл под оплеткой казался теплым на ощупь, живым. Из меча по его руке все вверх и вверх, распирая грудь, проникая в мозг, лилась готовность, жажда боя.
Взмахом левой руки Грим отбросил полог, правая крепче сжала рукоять меча. Он почувствовал, как клинок поднимается, поднимается, невероятно легкий в его руках, и в то же время весьма тяжелый. Меч был частью его тела, продолжением его рук, его плеч, его разума…
