Когда я вошел в спальню и включил свет, первое, что бросилось в глаза, — небольшой томик в бордовом переплете, лежавший на столике рядом с кроватью. Я раскрыл его… Библия! На английском языке! Издана в Лондоне! Она религиозна?! Знает английский?!..
Вошла Лена! С распущенными волосами, вся какая-то особенная, в аромате дивных духов — она показалась мне богиней!
— Ну-ка, господин офицер, живо в постель! — скомандовала прекрасная Елена.
Я подчинился. Сама же Лена расстелила на полу коврик, опустилась на колени и принялась молиться перед иконой. Как я не заметил иконы? Потом она прочла вслух на английском из Библии, и свет был погашен. На меня обрушился «Ниагарский водопад» — я забыл обо всем на свете, я наслаждался нашей близостью, прервать которую было немыслимо всю эту необыкновенную ночь, когда впервые в жизни я познал женщину.
На рассвете я чуть задремал, но тут же проснулся. Лена, утомленная, спала; я смотрел на ее роскошные рыжие волосы, разбросанные по подушке, ее холеные красивые руки — и восхищался чудом природы. Как странно — эта женщина случайно и внезапно ворвалась в мою жизнь, и за одну ночь сумела сделать из мальчика мужчину!
Прав был Шурка, ставя женскую красоту и женскую любовь выше всего — выше книг, футбола и всего-всего! И вместе с тем в сознании бродила неясная мысль, что, наверное, знойная ночь с Леной — это все-таки не любовь, — наверное, это страсть. Ошеломляющая страсть! Но кто меня осудит и бросит камень? В своем поклонении я переживал возвышенные чувства, святое служение красоте. Той ночью я был Суворов!
Лена, приоткрыв глаза, потянулась ко мне:
— Храни тебя господь; отвратительная война, сколько жизней она покорежила. Кто может объяснить, зачем тысячелетиями люди убивают друг друга? Еще Гомер в лице Афины воздал хулу Аресу, богу войны, назвав его «адским безумцем».
— Ты знаешь Гомера?
— Нет, милый, мне нравятся его стихи. Гомер — это мудрый древнегреческий поэт. Советую тебе хоть раз в жизни прочесть его поэмы, — это произведения философа.
— Здорово… — сумел я выговорить. — Леночка, вчера, я слышал, ты молилась за какого-то Федю, Кто этот человек?
— Удовлетворю твое любопытство. У меня есть муж. Мы познакомились два года назад, еще до войны. Федя тогда заканчивал Институт военных переводчиков. Сейчас он на фронте, и каждый божий день я молюсь за его спасение. А с тобой, милый, я — во грехе. Я обожаю блуд. Особенно с такими, как ты, мальчиками. Но тебе этого не понять. Человек — существо, рожденное для веры, а ты, милый, — коммунист-атеист, поэтому не в состоянии понять моего честного раскаяния перед Всевышним.
— Ты не совсем права, у меня тоже есть вера. На фронте, да и здесь, благоденствуют люди, живущие по принципу «война все спишет». Я придерживаюсь иного принципа: война не простит.
Мы трогательно простились. Лена перекрестила меня. Я отдал ей искусно вырезанный из дерева крестик, подаренный мне Маврием.
Когда на следующий день я провожал Нелю после спектакля, у нас произошел разговор.
— Замуж, мой друг, я за тебя не выйду, — сказала Неля. — Считай меня несостоявшейся женой. Жаль Евгению Борисовну, она огорчится.
— Не можешь простить, что я остался у Лены? Ты сама поставила меня в двусмысленное положение.
— Что ты! Наоборот, я рада. Скоро ты уедешь на фронт, как сложится твоя судьба — не известно, если Лена подарила тебе радость — прекрасно! Думаю, ты поймешь меня, если я прочту тебе несколько строк Симонова:
Ты добрый и честный, но еще зеленый — и душой, и умом. За сказанное не сердись, это правда. Погоны и медали тебя украшают, но дури в твоей голове еще много. Ты не умеешь ценить и любить женщину, почитай Пушкина — на какой высочайший пьедестал он поставил женщину. А ты… Через месяц ты забудешь и Лену, и меня. (Кажется, я забыл их раньше, чем через месяц.) Не расстраивайся, ты еще очень молод. Если будет худо, пиши!
Я выслушал монолог Нели отнюдь не спокойно. Стало не по себе — неужели таков мой портрет?.. Пройдет еще много лет, прежде чем я пойму истинный смысл сказанного Нелей — доброту ее слов.
На седьмой день моего отпуска папины друзья пригласили нас в ресторан Дома архитекторов. За столом собрались близкие люди, все испытывали радость дружеской встречи. Нас ждало необычное событие: рядом занимал столик знаменитый артист Александр Вертинский со своей красивой женой, они недавно вернулись из эмиграции, на ковре возле их столика играли две маленькие девочки, его дочки, в будущем ставшие актрисами.
Кто-то из сидящих за нашим столиком сказал:
— Москва полна слухов о Вертинском. Выманивают эмигрантов поодиночке, чего только не обещают, ставят в пример графа Алексея Толстого. Но пока из крупных птиц решился только Вертинский. Ходят слухи, и Куприн собирается в дорогу. А Бунин — непреклонен. Возвращение эмигрантов в Россию — это большая политика, дело тонкое…
После встречи отец предложил мне немного прогуляться, и у нас состоялся разговор.
— Ты вырос, возмужал, — сказал папа. — Молодец, что маме часто пишешь, твои письма для нее — как воздух. Благодарим тебя и за денежный аттестат. (После войны, когда в сорок шестом я вернулся домой, меня просто ошеломило известие, что с сорок второго — года получения аттестата — родители не сняли с него ни копейки.)
— А я, папа, горжусь твоим кыштымским подвигом.
— Не преувеличивай. Мое мнение: ты молодчина. Считай, что в армию пошел добровольцем. Я тогда одобрил твое решение, хотя и понимал, что скоро попадешь на фронт. В Кыштыме ты выдержал первый экзамен. Второй — на фронте: стал офицером. Тяжело тебе там?
— Бывает. Но я уже втянулся. Дважды был ранен.
— Ты не писал.
— Маму берег.
— А самое тяжелое?
— Наверное, первый бой. Из роты в строю нас осталось восемь. Понятно, комсорг полка, подальше от переднего края, но на самом деле — не всегда так. До меня погибли два полковых комсорга и четыре батальонных. Но, папа, фронт — это не только бои…
Что я мог рассказать отцу?! Разве можно объяснить, что хуже всего — это состояние непрерывного напряжения и бесконечный тяжкий физический труд. И еще страх смерти, гибель товарищей, изувеченные люди — когда боль и страдания за гранью возможного и, не в силах перенести муку, человек молит об одном: «Лучше бы я погиб!» А холод, и голод, и нестерпимая жара, и сон в снегу, в грязи и воде. Сложные взаимоотношения с подчиненными и начальством. Но фронт — это еще и бесценная солдатская дружба, и вера в оружие в твоих руках. И конечно, еще два обстоятельства — они вне общего перечня. Это высокое чувство воинского долга перед Отечеством. А с другой стороны — предательство.
Сейчас я думаю: как человек мог вынести все это? Наверное, помогала молодость. В юности человек сильнее и гибче, ему легче приспособиться к обстоятельствам. Да, только молодость позволяла выдержать и справиться с этим адом.
— Хочу поговорить с тобой по одному житейскому вопросу. — Папа закурил очередную папиросу. —
