кончая прорицателями со змеями. Это означало, что жителей города охватило всеобщее смятение. Во времена великих беспорядков достаточно было какого-нибудь безумного пророка, чтобы взбунтовать толпу.
У подножия Ростры я увидел Цезаря, который разговаривал с группой сенаторов и простых жителей. Он не слишком себя проявил в части политики, но зато продемонстрировал великолепную способность управлять Собранием центурионов и обеспечил себе место квестора на будущий год. Поймав на себе мой взгляд, он жестом подозвал меня к себе.
— Ты слыхал, что говорят, Деций? — спросил он. — На сегодняшний вечер назначено внеочередное заседание Сената.
Запрет на публичную деятельность истекал на закате дня.
— Нет, я ничего не слышал, — ответил я. — Наверно, это насчет Лукулла?
— Его самого, — подтвердил один из сенаторов, с которым я не был знаком. — Полагаю, сенаторам будет предложено голосовать за то, чтобы его отозвать.
— Вряд ли, — возразил ему Цезарь. — Это будет означать, что командование на Востоке перейдет к Помпею. Однако его партия не настолько сильна, чтобы с этим справиться. Единственное, что будет сегодня выдвинуто на повестку дня, так это сенаторский декрет, запрещающий Лукуллу вторгаться в Армению.
Он говорил таким тоном, будто сам являлся сенатором, хотя на самом деле мог им стать только по истечении квесторских полномочий. И вообще за все прошедшие годы я ни разу не слышал, чтобы Цезарь так вольно выражал свои взгляды в обыкновенных разговорах. По крайней мере, до тех пор, пока в его окружении оставался хотя бы один человек, способный ему противоречить. Между тем речь его была столь же сумасбродной, сколь непомерными оставались его долги.
— Что ж, об этом я услышу завтра утром, — сказал я. — Наряду с прочими гражданами.
Покинув своих собеседников, Цезарь присоединился ко мне. Положив руку мне на плечо и опустив голову, он дал все остальным понять, что у нас с ним будет доверительный разговор.
— Есть ли какие-нибудь успехи в расследовании убийств? — осведомился он.
— Вряд ли это можно назвать успехами, если не считать того, что мне удалось выжить. Теперь мне все известно. За исключением личности убийцы Синистра и Павла.
Было опрометчиво с моей стороны продолжать говорить в том же духе, потому что Цезарь, по всей вероятности, в той или иной степени тоже был вовлечен в заговор.
— Всё? — Он резко взглянул на меня.
— От начала до конца, — добродушным тоном уверил его я.
Я вдруг почувствовал, что меня совершенно не заботит, кому он может передать мои слова.
— Остается только найти убийцу, и можно будет отчитываться перед Сенатом о расследовании всех имевших место преступлений, включая все имена до единого. Для этого мне потребуются некоторые документы, которые помещены на хранение в храм Весты для не предусмотренных законом целей.
Мои слова для Цезаря были все равно что гром посреди ясного неба.
— Для этого потребуется обратиться за разрешением к Великому понтифику.
— Полагаю, что он даст разрешение, когда поймет, что существует реальная угроза государству.
Высший жреческий сан тогда принадлежал Квинту Муцию Сцеволе, который одновременно занимал должность юрисконсульта. Он обучал конституционным законам Цицерона. Мои слова отнюдь не имели под собой прочного основания и во многом преувеличивали имеющиеся в моем распоряжении возможности. Но поскольку мое расследование зашло в тупик, мне ничего не оставалось делать, как пытаться ускорить события, дабы хоть как-то повлиять на их развитие.
— Деций, — тихо сказал он, — я бы на твоем месте поостерегся в вечерние часы выходить на улицу. Похоже, ты себя совсем не бережешь. В городе тебе оставаться небезопасно. Если ты проявишь осмотрительность, возможно, тебе посчастливится выжить и отделаться ссылкой. Я говорю тебе как друг.
— А я говорю тебе как официальное лицо Рима, — покачав головой, ответил я, — что не сойду с начатого пути до тех пор, пока убийцы не будут преданы правосудию.
С этими словами я повернулся и пошел прочь, провожаемый множеством любопытных взоров. Был ли Цезарь моим другом? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос. В период восхождения к власти он был другом всех и каждого. В этом заключалось его политическое искусство. Однако при этом он оставался человеком неоднозначным, и я не могу с уверенностью сказать, что он совершенно не искал дружеских отношений с другими людьми. В особенности с теми, кто обладал такими качествами, как честность и неподкупность, начисто отсутствовавшими у него самого. Могу утверждать лишь то, что в последующие годы, когда он взошел на вершину власти и мы с ним стали врагами, он неоднократно меня щадил.
Когда я появился на Форуме, то почти сразу заметил, что многие люди, в основном сенаторы, меня избегают и пытаются затеряться в толпе, едва завидев, что я направляюсь в их сторону. Я слышал, как за спиной у меня шепчутся. И хотя меня не забрасывали всякой гадостью, атмосфера для этого была подходящей. Самое удивительное состояло в том, что на каждые полсотни собравшихся здесь людей вряд ли нашелся бы хоть один человек, который знал истинную причину моей внезапной отверженности.
Думаю, что за годы диктатуры, проскрипций и гражданской войны римские граждане приобрели такое состояние ума и духа, которое безошибочно позволяло им определить человека, лишившегося благосклонности сильных мира сего. От него они шарахались прочь, словно собаки от своего покалеченного сородича. Это как нельзя лучше говорило мне о том, насколько глубоко проросли в римлянах корни восточного рабства. Не помню, чтобы у меня когда-нибудь было настроение хуже, чем во время моего возвращения домой с Форума в тот день, который мне показался вечностью.
Когда я прибыл домой, уже сгустились сумерки. Однако на меня не было совершено никакого нападения, что уже само по себе было удивительно. Дверь мне, как всегда, отворил Катон и одарил меня неодобрительным взглядом, который в последние несколько дней практически не сходил с его лица.
— Хозяин, тебя дожидается какой-то человек. Он прибыл час назад. И сказал, что никуда не уйдет до тех пор, пока ты не вернешься домой.
Хрустя поджаренными орешками с горошком, в атрии вольготно расположился не кто иной, как Тит Милон. Когда я вошел, он засиял дружелюбной улыбкой.
— Ты еще живой? — воскликнул он. — На улицах города говорят, что всякий, кто стоит на твоей стороне, может считать себя врагом Клавдия и его шайки.
— А в высших эшелонах власти говорят, что каждый, кто со мной поддерживает отношения, рискует навлечь на себя недовольство консулов.
— Таковы опасности, сопутствующие власти, — произнес он. — У меня кое-что для тебя есть.
Он протянул мне свиток.
— Давай пройдем в кабинет. Катон, принеси лампы.
Когда Катон зажег светильник, я развернул и начал читать пергамент. Это оказалась вольная грамота, предоставленная Синистру, рабу некоего Агера. Судя по дате, она была выдана несколько дней спустя после приобретения этого невольника в школе Статилия Тавра. Процедура освобождения от рабства происходила при свидетельстве претора Квинта Гортензия Гортала.
— Как тебе удалось это раздобыть? — осведомился я.
Несмотря на отчаяние, меня охватило сильное волнение.
— Всего лишь за небольшую взятку мальчишке-рабу, служащему в архиве.
— В архиве Байи?
— Нет, в большом архиве Рима.
Он вновь широко улыбнулся. Должно быть, ему было приятно ощущать себя человеком, который знает ответы на все мои вопросы.
— Мы уже пришли к заключению, что жить мне, скорей всего, осталось недолго. Поэтому я был бы не прочь узнать конец этой истории прежде, чем отправиться к праотцам. Если Синистра купили для фермы, расположенной в окрестностях Байи, почему тогда вольная хранилась здесь, в Риме?
Милон сел, упершись ногами в мой письменный стол.
— Это очень запутанная история. Поэтому на нее ушла уйма времени. Люди Макрона в Байе нашли это поместье и стали искать управляющего Гостилия Агера. У него был должок перед одним из тамошних приятелей Макрона. Кажется, из-за ставок на последних скачках. Поэтому найти его не составило особого
