могла вынести, жизнь потеряла для нее и смысл, и привлекательность.
Юнити осталась глуха и невосприимчива к любезному и сделанному из лучших побуждений предложению мюнхенского гаулейтера Адольфа Вагнера – состоятельного владельца эльзасских шахт и бывшего министра баварского правительства – оставить Германию и вернуться на родину. Вскоре после этого ее нашли в Английском саду, одном из известных мюнхенских парков, с серьезным огнестрельным ранением. Юнити выстрелила себе в голову!
Гитлер сразу же послал за лучшими докторами, которых только смогли отыскать, и окружил ее всяческим вниманием. Каждый день он посылал ей цветы, и на столике рядом с ее кроватью стояла его фотография с личным автографом.
Когда она достаточно поправилась, Гитлер отправил ее в Швейцарию под присмотром своего личного врача профессора Морелля. Оттуда она вернулась в Англию, где умерла в 1948 году.
Неудавшееся самоубийство Юнити произвело глубочайшее впечатление на Гитлера. Вскоре после этого трагического происшествия он сказал мне несчастным тоном:
– Знаете, Гофман, я начинаю бояться женщин! Как только я проявляю к ним хоть какой-то личный интерес – посмотрю или сделаю комплимент, – его тут же неправильно истолковывают. Я приношу женщинам несчастье! И это факт, который повторяется самым необычайным и зловещим образом на протяжении всей моей жизни!
Невольно мои мысли возвратились к его матери, умершей слишком рано, самоубийству Гели, попытке Евы покончить с жизнью, потом Юнити…
Есть и еще одна женщина, о которой мир ничего не знает и которая пыталась наложить на себя руки из-за безответной любви к Гитлеру. В 1921 году, когда Гитлер был еще малоизвестен, эта женщина хотела повеситься в гостиничном номере, но, к счастью, ее вовремя обнаружили.
Много лет спустя, когда она уже счастливо вышла замуж, Гитлер привел ее ко мне в фотоателье, чтобы сфотографироваться.
Поразительно, как он умел очаровывать женщин. Во время борьбы за власть зрелые матроны сходили по нему с ума, точно девчонки. А письма, которые он получал позднее! В одних ему писали добродетельные замужние дамы, умоляя его стать отцом их детей, в других вообще было что-то вопиющее, написанное явно ненормальными людьми. В личном кабинете Гитлера лежали стопки толстенных папок под общим заголовком «Полоумные»!
Глава 8
ГИТЛЕР И ИСКУССТВО
Страсть Гитлера к искусству не была позой. Он тонко чувствовал его и обладал острым глазом, да и сам был отнюдь не плохим акварелистом. Некоторые его картины превосходны и по композиции, и по исполнению, и, если бы он посвятил себя живописи, как мечтал, я думаю, он завоевал бы себе почетное место среди художников-акварелистов нашего времени.
В первые, ранние годы нашей дружбы он очень интересовался моей скромной коллекцией картин, среди которых его особенно привлекали картины кисти Грюцнера.
– Еще молодым человеком в Вене я однажды увидел картину Грюцнера в окне картинной галереи – очень похожую на эту, – сказал Гитлер, показывая на картину с изображением старого монаха. – Я робко вошел и спросил, сколько она стоит. Оказалось, что намного больше, чем я мог себе позволить. Господи, подумал я, удастся ли мне добиться такого успеха в жизни, чтобы я смог купить себе Грюцнера!
Через двадцать пять лет Гитлер владел коллекцией примерно из тридцати шедевров Грюцнера.
Вот еще одна история из его венской жизни, которую он мне рассказал.
– Меня как художника рекомендовали одной даме, которая жила в прелестном особняке в фешенебельном районе Хофбурга. Пожилая и очаровательная венка встретила меня очень дружелюбно. Она сказала мне, что вскоре у нее могла бы быть золотая свадьба, если бы ее муж не умер, и, чтобы отметить этот юбилей, ей очень хотелось получить акварельную картину с капуцинской церковью, где они обвенчались.
Я сразу же принялся за работу по ее заказу. Работа приносила мне бесконечное наслаждение, я любовно воспроизводил все мельчайшие детали интерьера прекрасной барочной церкви. Наконец я закончил картину и по дороге к заказчице, когда нес ее отдавать, решился попросить за нее двести крон. Я медленно поднимался по лестнице, переступая со ступеньки на ступеньку. Двести крон, пожалуй, многовато, подумал я, потому что в то время я обычно получал за рисунки около пятнадцати крон. Чем выше я поднимался, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Я передал картину старушке, и она была в полном восторге. Наконец встал вопрос об оплате, которого я боялся. «Сколько же вы хотите за нее?» – спросила дама. Последние остатки смелости покинули меня. «На ваше усмотрение, мадам», – пробормотал я и больше ничего выговорить не мог.
С ласковой улыбкой она скрылась в соседней комнате и через несколько минут появилась с запечатанным конвертом. Я еще не успел дойти до лестницы, как уже пытливо ощупывал свой драгоценный конверт. Господи, почему же я не потребовал двести крон? Я умирал от желания заглянуть в конверт и сразу же, как только вышел за дверь, разорвал его и не поверил своим глазам: там лежало пять банкнот по сто крон!
– Выходит, как художник вы тогда стоили гораздо меньше, чем теперь как модель для фотографа, – рассмеялся я.
– Для меня в то время пятьсот крон были целым состоянием. А для партии тридцать тысяч долларов – не более чем капля в океане. Вы должны научиться различать между мною лично и партией, герр Гофман!
После пожара в Стеклянном дворце, знаменитой мюнхенской художественной галерее, в июне 1931 года, в котором погибло множество выдающихся работ немецких художников-романтиков, в Мюнхене в течение многих лет не было представительного здания, подходящего для проведения художественных выставок. И только в 1937 году на Принцрегентштрассе построили Дом немецкого искусства по проекту профессора Трооста, и мюнхенские художники снова получили вместилище для своих произведений, достойное их таланта.
Первая выставка в Доме немецкого искусства должна была открыться 18 июля 1937 года. Была назначена комиссия из двенадцати профессоров, дабы они выбрали достойные работы из восьми тысяч представленных произведений. За несколько дней до открытия выставки Гитлер решил пройтись по галерее и попросил меня сопровождать его. Нашим глазам представилось не очень красивое зрелище. Картины еще не успели развесить, повсюду господствовал дух «организованного хаоса», который, как видно, является неотъемлемой стадией при подготовке любой выставки.
Гитлер ходил по залам, и я заметил, что его не особенно вдохновляет увиденное. Кроме того, ему стало известно, что двенадцать профессоров из комиссии намерены развесить свои картины на лучших местах. Разочарованный и сердитый, он вдруг заявил:
– В этом году выставки не будет! Присланные нам работы ясно показывают, что у нас в Германии пока нет художников, чьи картины достойны висеть в этом великолепном здании. Итак, я распускаю комиссию!
Все оцепенели!
– Это будет ужасный удар для мюнхенских художников, герр Гитлер, – подал голос я. – Подумайте, сколько будет разбито надежд, – продолжил я уговоры. – Герр Гитлер, не может быть, чтобы вы говорили серьезно. Подано около восьми тысяч полотен, из такого количества наверняка мы сможем выбрать для выставки пятьсот – семьсот стоящих работ.
Минуту он колебался и раздумывал, потом согласился.
– Если вы думаете, что сможете найти достаточно картин, достойных участвовать в такой выставке, которую мы задумали, и заполнить эти галереи, позвоните мне в Оберзальцберг, когда закончите, и я приду проверить ваш выбор. Но не позволяйте себе поддаваться чьему-то влиянию!
Таким образом на меня совершенно неожиданно свалилась ответственность за выставку. Это была нелегкая задача, на которую я сам напросился своим выступлением в защиту мюнхенских художников. Но я знал взгляды Гитлера и хорошо представлял себе, что вызовет его благосклонность.
– Терпеть не могу, когда картины пишут кое-как, – довольно часто говорил он, – такие картины, по которым никак не скажешь, то ли они вверх ногами, то ли шиворот-навыворот, и несчастный багетчик
