вглядываясь в лица. Естественно, я никак не мог опознать моих «информантов», и я без особой находчивости приписал свою неудачу ночной темноте. Поистине, ситуация становилась все более тягостной!
Я заметил, что Гиммлер смотрит на меня подозрительно. Вдруг он повернулся к строю и сказал, что, если двое упомянутых офицеров сделают шаг вперед, они не понесут никакого наказания. Никто не двинулся с места, и мы молча вернулись в бункер Гитлера. Чуть позже из Берлина доложили: «Ваша информация верна!» В остаток ночи Гитлер был гораздо менее дружелюбен со мной, чем обычно, и в серых проблесках рассвета я со вздохом облегчения отправился к себе. Спустя некоторое время, утром, ко мне зашел Борман.
– Я лишь хотел напомнить вам, мой дорогой друг, что ни министры, ни вы, ни кто другой не должны слушать вражеское радио! Фюрер ожидает, что его приказ будет строго соблюдаться – даже вами!
Гитлер хотел, чтобы его постоянно держали в курсе событий, но всегда ненавидел, если ему докладывали о какой-нибудь неприятности.
Он не любил ситуаций, когда ему приходилось проявлять мягкость, ибо он считал это ослаблением существующих законов. В его личной канцелярии был отдел под началом рейхсляйтера Боулера, который разбирался с прошениями по семейным обстоятельствам. Очень немногие прошения подавались лично Гитлеру, большинство из них отклонялись в кабинете Боулера.
Так как после прихода Гитлера к власти я не занимал никакой официальной должности, но оставался частным лицом, я имел доступ к Гитлеру совсем с другой стороны. Другие люди являлись к Гитлеру с докладами, я же приходил с ним поговорить. Очень часто в разговоре я как бы невзначай бросал какую- нибудь фразу, которая имела скрытый смысл, поскольку мне бы никогда не дали обратиться к нему непосредственно с этой темой; но всякий раз, когда мне таким манером удавалось ненавязчиво вложить в его голову какую-то мысль и он сам поднимал этот вопрос, обычно я добивался чего хотел. Много раз Гитлер отменял распоряжения после того, как соглашался с тем, о чем я окольными путями отваживался ему намекнуть.
И Борман, и Геббельс считали меня «доносчиком», так как в основном то, что мне удавалось сказать Гитлеру, рикошетом ударяло по ним. К тому же однажды он сказал мне в присутствии Бормана:
– Гофман, вы мост, связывающий меня с народом!
Быстро распространились слухи о том, что я «имею подход» к Гитлеру, и меня стали заваливать всевозможными прошениями и ходатайствами.
В числе прочих, обратившихся ко мне за помощью, был актер Ганс Мозер, которого по приказу Геббельса не допускали ни до сцены, ни до экрана на том основании, что его жена была неарийского происхождения! В Вене Мозер умолял меня вмешаться и поговорить с Гитлером, и я обещал ему выполнить просьбу. Первая удобная возможность представилась после того, как в рейхсканцелярии прошел показ одного из фильмов Мозера, который Гитлеру явно очень понравился.
– Публика очень любит Мозера, – сказал я, – ей не понравится, если ему запретят играть только из-за жены. Да вам же самому всегда нравились его фильмы!
Я ковал железо, пока горячо. После фильма Гитлер еще пребывал в хорошем настроении и от души согласился со мной. Так запрет на Мозера был снят.
Едва ли проходил один день без того, чтобы я не получал какую-нибудь петицию. Одна из них глубоко меня тронула. Обезумевшая от горя мать написала мне, что ее сын, очень талантливый молодой художник, оказался замешанным в деле о государственной измене и был приговорен к смертной казни.
Замешан в государственной измене? Приговорен к смертной казни? Мне казалось, его положение безнадежно. И все же я велел ей как можно быстрее прислать мне несколько фотографий с работами ее сына; и через пару дней с папкой под мышкой я отправился в восточнопрусскую ставку «Вольфшанце».
Гитлеру всегда докладывали о моем приезде, а затем меня приглашали на обед, за которым мы обычно бывали одни. На этот раз Гитлер встретил меня очень дружелюбно.
– Как поживаете, Гофман? Что нового?
Я передал ему письмо от Евы Браун, которое привез с собой, и Гитлер с явным удовольствием сунул его в карман, не читая. За столом он был в приподнятом настроении.
– Уплетаете трупы животных за обе щеки, – сказал он мне.
– Насчет меня не волнуйтесь!
Подобные реплики о моем «антивегетарианстве» всегда были у Гитлера знаком хорошего настроения.
– Как там искусство?
Слава богу, он предоставил мне нужную возможность.
– Я привез с собой несколько работ одного молодого художника. Можно их вам показать?
Не дожидаясь ответа, я открыл папку и положил фотографии работ перед ним.
Он тут же заинтересовался увиденным. Я с тревогой наблюдал за его лицом. Несомненно, картины ему понравились. Он показал на один набросок.
– Посмотрите, Гофман! – сказал он оценивающе. – У этого юноши талант, возможно, он гений! А еще говорят, что у нас нет талантливой молодежи! Что за чепуха! Но их нужно находить – и поддерживать! – Он поднял глаза. – Сколько ему лет? – спросил он.
– Лет двадцать.
– Он хочет жалованье? Или мы можем помочь ему иным способом?
Итак, в бой!
– Безусловно, ему нужно помочь, герр Гитлер.
– Что вы хотите сказать? Он болен… или ранен?
– Нет, он был приговорен к смерти за оскорбление в ваш адрес!
Лицо Гитлера посуровело.
– Не говорите ерунды, Гофман! Проклятие! За это нельзя казнить!
Я не стал возражать.
– Вы не хотите прочитать письмо от его матери? – спросил я, протягивая ему листок.
Гитлер наскоро пробежал глазами письмо и сунул его в карман вместе с письмом от Евы, ничего не говоря. В возбуждении он стал ходить по комнате; очевидно, история его тронула. Он не сказал о ней ни слова, но у меня появилось чувство, что Гитлер каким-то образом поможет юноше.
И предчувствие меня не обмануло. Молодого художника призвали в армию. Позднее, увы, он пропал без вести – скорее всего, погиб. С этой трагедией я уже ничего не мог поделать; но я хотя бы спас его от смерти в руках палача.
Глава 11
НАМ ОБОИМ КОНЕЦ
Чем дольше длилась война, тем страшнее становились воздушные налеты и тем невыносимее была атмосфера в ставке фюрера, где воцарился глубочайший пессимизм. Однако, вопреки всему, жизнь в «Кольце заграждения-1» – ближайшем внутреннем круге фюрера – и в особенности ежевечерние собрания по-прежнему несли на себе печать искусственно поддерживаемого оптимизма. Эти собрания превратились для нас в истинную пытку, и нам казалось, что мы живем не в золотой клетке, как раньше, а скорее в тюрьме за железной решеткой. Гитлер дал Борману абсолютную и непререкаемую власть и сам покорно смирялся со многими его решениями.
Однажды в 1944 году, когда я вернулся в ставку из Вены, я обедал с Гитлером и передал ему письмо от Бальдура фон Шираха.
– Ширах, – сказал я, – протестует против обвинений Бормана. Он обвинил Шираха в том, что теперь уже слишком поздно думать об организации противовоздушной обороны в Вене. Ширах сказал мне, что еще в первые недели после начала войны разработал план противовоздушной обороны, но Борман приказал ему ничего не предпринимать, так как преждевременные действия только напрасно обеспокоят население города.
В письме Гитлеру почудилась скрытая критика Бормана, и он резко оборвал меня.
– Зарубите себе на носу, Гофман, и скажите вашему зятю, – закричал он. – Чтобы победить в этой войне, мне нужен Борман! Да, он беспощаден и жесток. Это бык, и не зря он прозвал сына «бычком». Но
