шлемы прятали лица в темноте узких щелей, длинные копья стальными шипами кололи прогретый за день воздух. Один рывок, и от русичей останутся лишь уходящие из памяти песни, но они, словно не чувствуя этого, стояли с бесстрашием хмурых скал, а в глазах застыло такое же каменное упрямство. Словно смерти для них не было вовсе, а если была, то какая-то странная, не такая пугающая и холодная, как для всего культурного мира.
Глядя на их непонятную решимость, Полуян даже растерялся дать последний приказ к напуску и это удивительным образом решило весь исход бунта.
Русичи напали на превосходящую рать первыми, будто только и ждали нового противника. Семеро израненных воев ловкими перекатами нырнули под острия копий и, вскочив на ноги уже внутри строя, начали немилосердную резню мечами, ножами, а то и просто вышибали из под шлемов мозги кулаками. Это оказалось для поляков такой неожиданностью, что никто из них не смог удержать правильность строя и вскоре ровный квадрат превратился в бестолково мечущуюся муравьиную кучу, среди которой страшными тенями мелькали белые рубахи русичей.
Но превосходство в числе не могло не сказаться – киевляне погибали один за другим и вскоре только двое ратников прикрывали спину отчаянно рубившегося князя. Вся вершина холма покрылась сверкающими и белыми пятнами трупов, рыжими, вороными и пегими конскими тушами, но еще больше живых коней разбежались по городу, шевеля воздух жалобным ржанием.
– Владимира брать только живым!!! – радостно заорал Полуян, пытаясь пробиться к месту схватки. – Кто убьет, я того на дыбе повешу!
Князя окружили плотным кольцом копий, но даже так он наносил противнику не малый урон, продолжая, словно дикий зверь, кидаться, рубить, уворачиваться. Он и рычал как зверь, глухо и зло.
Полуян понял, что только лишив князя чувств, можно взять его живьем, иначе, совсем обессилев, он запросто бросится на копье. Польский воевода вдруг с сокрушительной ясностью понял, что движет этими людьми. Понял и испугался, потому что никто и ничто не сможет их победить, ведь сами себя они никогда не признают побежденными. Их можно только убить, а это ОЧЕНЬ разные вещи!
– Взять копья тупыми концами! – приказал воевода. – Бить Владимира в голову! Себя не жалеть, собачья кровь!
Но когда тупые концы копий начали жестоко колотить Владимира, раздирая остатки хламиды под иссеченной кольчугой, польская рать дрогнула и в ужасе расступилась – еще один грозный противник ринулся в дикий необузданный напуск, держа вместо оружия огромный обломок полуобхватного бревна.
– Претич! – не веря глазам, воскликнул повеселевший князь. – Ну держитесь теперь, песьи дети!
Киевский воевода молотил поленом как палицей, буквально выкашивая за один удар добрый десяток врагов. Лязг и грохот стояли как в кузне, да и пылюка вздымалась почище всякого дыма. Владимир, непонятно откуда силы взялись, рубил с веселым ожесточением, рассекая булатные доспехи будто хлипкую медь. Может их бы и смяли, но из проулка на холм вскарабкался Белоян, одной своей медвежьей мордой напугав поляков до полусмерти. Он и дрался совсем по-медвежьи, голыми руками разрывая ратников вместе с доспехами, а уж если видел незащищенную плоть, то не стесняясь хватал ее мощными челюстями.
В это время осмелевшие горожане начали потихоньку выбираться из домов, многие уже знали, что и на грозную иноземную рать сыскалась управа. Кое кто видел одну часть бунта, другие случайно углядели другую. Разговоры, обсуждения, споры и выкрики быстро слились в один мощный гул, как тихий плеск волн сливается в грозный шум моря. Каждый хотел мстить не столько за унижения, сколько за свой собственный страх перед превосходящей силой. За то, что всего пару дней назад сами называли голосом разума.
– Я видал, – похвастался молодой паренек. – Как один наш стрелок полсотни ихних ратников перебил! Правда оставшиеся спалили его вместе с теремом…
– А бой у казарм видали? – растолкал соседей бородатый мужичек в простенькой рубахе, латаных портках и с босыми ногами. – Он до сих пор идет! Наши там таких люлей полякам дали, что те не знают как отбиваться. А ведь наших в десять раз меньше было! Но что самое главное – их вел в бой сам Владимир- князь! Никуда он не убег, а токма прикинулся.
– Врешь! – загудели со всех сторон.
– А вот и нет! – надулся мужичек. – Мой дом прям под холмом с казармами! Я все видал.
Толпа чуть притихла.
– Так это значит что? – непонятно у кого спросил здоровенный купец в богатом кафтане. – Значит мы одни, аки крысы по щелям? Как-то соромно…
Но никто не спешил принять участие в бунте, слишком накрепко засел внутри страх перед польским булатом и многотысячной ратью.
Маленький светловолосый мальчонка, лет десяти отроду, все пытался пробиться в середку, словно хотел сказать что-то важное, но крепкие мужики и дородные бабы стояли словно стена и открыв рты слушали новости о захлестнувшем город бунте. Наконец мальчика приметили, зашикали на него, чтоб не лез среди взрослых, но тому палец в рот не клади – сам перекричит кого угодно.
– Ты в меня пальцем не тыкай! – уперев руки в боки, потешно прикрикнул он на грузного коваля. – Я может поболе вашего знаю! И поважней!
На них обернулись и мальчонка, завидев всеобщее внимание, сказал еще громче прежнего:
– А на нашей улице, что у княжьих конюшен, лежит живой богатырь!
Толпа отшатнулась как от пламени, теперь уже все глядели только на мальчика, про других и думать забыли.
– Да ну? – недоверчиво усмехнулся коваль. – Прям таки богатырь?
– А то! – важно сплюнул в пыль мальчишка. – Он с одного удара стену в конюшне прошиб. Я сам видел. А потом по нему весь табун лихим галопом проскакал. Но ему это так… Разве что оцарапался маленько. Живой! Только подняться не может. Я его уже и так тянул, и эдак… Тяжелый!
– Может это Муромец? – предположил кто-то. – Если Владимир остался, то может кто из богатырей тоже в Киеве?
– Не… – отмахнулся коваль. – Муромцу все кони на свете, что тебе тараканы. Это кто-то послабже.
