Дождусь твоего срока. Она засмеялась звонко, так что в глазах выступили слезы: — Откуда ты такой смешной, милый? Ну откуда бог тебя послал? Она приблизила к нему глаза, как сквозь прозрачную воду пытаясь разглядеть что–то лежащее на дне. Упали на щеки пряди густых волос. А за стеной вдруг бухнул кулак о стол, и в два голоса затянулась песня:
| Деньги, как снег, они быстро растаяли,надо снова идти воровать,надо будет опять с головой окунутьсяв хмурый и злой Петроград… |
9
Как собирался губернский биржевой комитет, Викентий Александрович, понятно, не знал. Может, члены его оповещались повестками, или же мчались специальные курьеры на дом, или же звенели телефоны. Его тайный биржевой комитет собирался просто и быстро. Егор Матвеевич получал весточку через колбасников, к которым приезжал за отходами. Иван Евграфович всегда был при «Хуторке», а Викентий Александрович, если надо было его вызвать, сидел в шаге от телефонного аппарата. Сегодня он собрал всех в этом номере с плохо заправленной койкой, в котором сохранился с ночи густой дух людей, табака, селедки, вина. — Уж и номерок, — пожаловался Викентий Александрович, принимаясь ковырять холодное мясо, которое принес на подносе сам Иван Евграфович. — Свиньи, что ли, Егора Матвеевича здесь содержались? Дужин и Иван Евграфович рассмеялись. Смешно, конечно, представить, как вот здесь под койкой, на койке возились откормленные йоркширы, как они крутились по номеру, виляя хвостами, как жевали эти мятые портьеры, как сорили окурками и спичками, как раскидывали обглоданные рыбьи хребтины. Трактирщик быстренько одернул койку, смахнул со стола привычно, по–официантски, мусор с пеплом и подсел, умильно глядя, как вяло жует мясо их гофмаклер. — Что за переполох, Викентий Александрович? Что за экстренность, так сказать? Дужин после этих слов подался вперед, впился в Трубышева монгольскими глазками. — Шухер какой–нибудь? Трубышев поморщился. — Два вопроса на сегодня, — тихо ответил. Он налил себе и компаньонам портвейну, выпил сам, не ожидая остальных. — Первый — это Синягин. У него кончилась мука. А связи оборвались и с Омском, и с Москвой, и с Петроградом. Еще пара дней — и Синягин будет, можно сказать, поедать себя. А жаль терять такой доход. Тут он вынул из кармана бумажник, отсчитал в молчании деньги, положил перед каждым. Иван Евграфович пересчитал, прежде чем сунуть их в карман поддевки. Дужин не проверял: знал точность кассира. Прохрипел довольно: — Кстати, порченой колбасы на бывшем Либкена куплю бочку. Все сожрут свиньи… А Авдею помочь надо бы, — он прибавил это и задумался, двигая бровями. — Дает дивиденды богато… — Ну ладно, — он же сказал снова, забирая в руку бутылку, разливая вино в лафитники. — Так и быть, прикинем мы. Есть знакомый стрелок на складе «Хлебопродукта». Потолкую… Оба, и Иван Евграфович и Трубышев, так и вскинулись на него. Но тот прохрипел, багровея, точно злобясь на своих компаньонов: — Раз помочь надо, тут уж надо рисковать. Провернем дело. Еще чего, Викентий? — Арестован Миловидов. Оба отшатнулись — так страшны были слова, сказанные скучно и равнодушно вроде бы Викентием Александровичем. Дужин приподнял зад в ватных штанах, как примеривался протопать к окну, выбить рамы чугунными плечами, вывалиться на мостовую. — С этого и начинать бы надо было, — упрекнул он, снова наваливаясь грудью на стол, щеря рот. Он оглянулся вдруг резко, точно те шаги в коридоре принадлежали сотрудникам уголовного розыска. — Шутки шутить вздумал, — прохрипел он, оседая снова на спинку стула. Иван Евграфович все молчал, лишь с какой–то поспешностью шаркал ладошкой по маленькому личику, точно умывался. — Какие там шутки, — сказал Трубышев, сжимая пальцы и разжимая их, похоже — мял в кулаке кусок глины. — Миловидов знает Вощинина и тебя, Иван Евграфович… Трактирщик попытался улыбнуться, но тут же с боязнью глянул на Егора Матвеевича: — Миловидов про меня не скажет, — ответил он. — Миловидов под чужой фамилией живет. И мне это известно. А вот Вощинин твой — это да… — А Вощинин пусть помалкивает, — заметил хмуро Дужин. — Вот и конец истории. Все тут… — Все тут, — повторил раздраженно Викентий Александрович. — Так бы если. Говорил ему, а Вощинин: вы барыши наживали, вам и отвечать… — Ишь ты, — рыкнул Дужин, угрюмо глядя на Трубышева, словно тот и был комиссионер. — Вот как заговорил. Не боится? — Посоветовал я ему уехать. — Самое бы лучшее, — вставил Дужин и одобрительно кивнул головой. — Пусть берет билет. Две ляжки в пристяжку, сам коренной — и гайда… — Но он потребовал тысячу червонцев… — Надо дать, — вмешался теперь трактирщик. — Черт с ним. Зато без свидетеля и нам спокойнее. — Но как бы он и в другом городе не нарвался на милицию, — заключил Викентий Александрович, вынимая из кармана трубку. — Ненадежный он. Капризный и злой. Сразу выложит. — Поговорить надо с ним… Наказать надо, — захрипел Дужин, стукнул легонько кулаком по столу. — Как «малина» решает с тем, кто собрался попалить? Не знаете? Викентий Александрович промолчал, трактирщик развел руками, проговорил со смешком: — Какие там «малины», бот с тобой, Егор Матвеевич… Зачем нам это? Позвольте–ка сбегать вниз, кажется, опять этот повар на плиту пробу… — Ничем не пахнет, — осадил его Дужин, — сиди, старик, неча прыгать. Надо обо всем оговорить. Сядем на скамью — невесело будет, пожалеешь, что бегал по лестнице без толку… Он бросил вилку на стол, вытер губы ладонью, взглянул теперь на трактирщика, и тот опустил вдруг голову. И эта опущенная голова заставила замереть Викентия Александровича. — Но постойте, — с трудом проговорил он. — С Вощининым я вместе работаю. За соседними столами… Дужин прервал его тихим ударом кулака по столу: — Ты знаком с ним, сидишь рядом. Можешь сидеть в суде, на скамье. А мы не желаем, — усмехнулся он, поглядев снисходительно на уныло жующего сыр трактирщика. — Сколько мы выходили сухими из воды. Не хватало, чтобы из–за твоего конторщика мне оставить без присмотра свиней. Попугать надо, а не испугается — тогда… Ты слышал про Сынка, Викентий? — обратился он к Трубышеву. Иван Евграфович с испуганным удивлением уставился на него. Вдруг стал приглаживать ладошками смятую скатерть. Трубышев пожал плечами. Какой–то Сынок. Не Дуглас Фербенкс. Не Рудольфо Валентино, по которому маются все женщины города. — Во сколько кончаете вы работу? — нагнулся к нему Дужин. — В пять часов… — Выйдешь с этим комиссионером, — сказал Егор Матвеевич, забирая снова в руки бутылку. — Поглядим мы на него. Внизу снова запела «пивная женщина», послышался шум, наверное, от ног танцующих. В коридоре кто–то ломотился в дверь какого–то номера, кто–то ходил звучными шагами, как часовой на посту. Где–то плакала женщина — плач как ветер осенний… — А я слышал о Сынке, — заедая вино куском мяса, задумчиво и как сам себе заговорил Егор Матвеевич. — Это был тонкий мальчик. Его много обижали в детстве. Он мог плакать от раздавленной мухи или зарезанной курчонки, но он терпеть не мог людей. Его много обижали, — повторил он все так же задумчиво. — И плохо кончит Сынок. Его либо пришьют, либо дадут «пыжа»… И понял тут Викентий Александрович, что хорошо знает Дужин того Сынка, так хорошо, что, может быть, даже вчера сидел с ним за столом и ему самому говорил эти вот слова.
От детских лет еще был Георгий Петрович пуглив, набожен, верил в мистику, в дьявольщину, в дурные предзнаменования, в предсказания и сны. Бывало, возле телеграфного столба, в осенюю пору и сумраке, заслышав гул дерева и гул проводов, замирал. Чудилось, пронзит его током, обуглит, бросит сюда вот в канаву, залитую водой, и зашипит он, как головня, вытолканная из печи хозяйкой–стряпухой. Выйдя из дому, иногда видел закат солнца — желтого, в черной кайме туч, как лицо больной старухи в траурном платке, и снова замирал, и вздрагивал, и ждал, что ночь эта будет ему последней ночью. Нахлынет вдруг на село лава тех черных туч, вырвутся из них яростно молнии — и все в крышу его дома, и все в комнату, в кровать, где он под одеялом, закрывшись с головой от ужаса. Как–то сидел в трактире, а напротив старик с беззубой челюстью. Лотошил и скалился, тянул руку, а глаза неживого человека. Испугался, сбежал из–за стола, а там, на дворе, едва не потерял сознание; присел на корточки, и земля мягко и сладко кружилась, и тянуло уткнуться в нее, забыться, прогнать видение той старческой улыбки, в которой проглянула вдруг бездна, холодная и бездонно–черная, как колодец в их дворе под липами… И вот снова явился страх. Не развеяли его ледяные колени Лимончика, и та веселая ночь с песнями и звоном стаканов, и серьги,
