7
Может быть, именно в это же время Вощинин перебегал площадь. На углу он остановился и оглянулся. В метельный вихрь мчались санки извозчиков, редкие пешеходы несли на своих спинах эту снежную непогоду. Куда идти? Домой? Стучат часы, в определенное время звеня колокольчиками, от толстых монастырских стен тянет сыростью и холодом. Он войдет, снимет пальто, повесит на вешалку, а из комнаты выступит какой–нибудь из губрозыска. Спросит: — Ну что же, Вощинин, рассказывайте про ордера на мануфактуру! И кто вы такой, Вощинин? Один или еще с кем?.. Обойдя несколько кварталов, быстро и не глядя ни на кого, Вощинин прошел в пивную «Бахус». Несколько посетителей пили пиво за столиками, закусывая его моченым горохом, сухариками. Слышался негромкий говор. За стойкой шелестел коленкоровым передником буфетчик. Толстое лицо его было сонно. В следующем зале, куда спустился по деревянным ступенькам Георгий Петрович, было гулко от грохота бильярдных шаров из слоновой кости. Огромные столы, обтянутые зеленым сукном, обступили те, кому нечего было делать в этот вечер на улицах или в домах города. Два настенных фонаря, изогнутых хищно к головам завсегдатаев, выжигали желтым пламенем лица, отчего они казались лицами больных, попавших сюда из палат милосердия Красного Креста. Вощинина заметили, из толпы шагнул навстречу высокий красивый мужчина с бакенбардами на щеках. Положил приветливо руку на плечо. Это был Мухо. Казался он Вощинину баловнем судьбы — одет по моде, всегда в ресторанах, всегда разговоры о попойках, о женщинах. Катается в автомобилях, на лихачах, домой возвращается часто на утре. — Фору не желаете, Вощинин? Нет, не до игры Георгию Петровичу. Качнул головой, отступил в сторону, присел на лавку. А рядом широколицый парень, неизвестно и кто, в ухо: — Хозяин–то «Бахуса» повесился вчера вечером, не слышал, Жора? Вот тебе… Как сыр в масле катался. А веревку на шею. Пятьдесят четыре года… Вощинин подумал невольно: «А мне вот тридцать всего». Кто– то из сидящих тоже на скамье, словно бы в ожидании у доктора в амбулатории, проговорил, зевая: — Петля ныне не в моде. Уксусная эссенция да наган… Георгий Петрович поднялся и снова очутился в пивном зале. Протолкался к стойке, попросил папирос, пива. Налив стакан, здесь же, у стойки, стал глотать холодное и кисловатое пиво с жадностью и поспешностью. — «Смычки» пачку, — услышал он рядом голос. Буфетчик тут же склонил голову с улыбкой и учтивостью: — Не имеем, Леонтий Николаевич. Вот «Зефир», пожалуйста… — Не курю… По карману нэпманам эти папиросы. Вощинин оглянулся. У стойки стоял боком высокий парень в короткой куртке, от карманов свисали кисти. Под бараньей шапкой крупный нос, какие–то выпуклые, редко мигающие глаза. Щеки темны от холода. Шея окутана башлыком, и весь он — точно чеченец или там дагестанец, неведомо как, этой, может, метелью, занесенный в пивную «Бахус». Вот он откачнулся от стойки, вышел неторопливо в черноту улицы. — Агент, — прошептал тут же торопливо буфетчик. — Из губрозыска… Бросив деньги на стойку, к коленкоровому переднику буфетчика, что–то шепчущего посетителям об этом агенте, Георгий Петрович метнулся к выходу. Город яростно дохнул на него мозглой испариной, запахом конского пота, кислыми щами столовок, хлестнул в лицо снегом. Площадь, сжатая с трех сторон — деревянными стенами магазина бывшего чайного купца Перова, двухэтажным бруском гостиницы «Кокуевка», багрово–черной глыбой гостиницы «Европа», церковью, похожей на огромный колпак с прорехами, — была слабо освещена редкими фонарями. Прохожие, попадая в снопы жидкого света, были похожи на диковинных рыб в дрожащих зябко ячеях рыбачьих сетей. Визжали по– дикому колеса трамваев, заворачивающих нехотя за стены перовского магазина; в мудрой задумчивости, опустив головы, несли по воздуху тонкие ноги легковые лошади, трубно храпели ломовые битюги. Сани скрежетали полозьями о камни, обнаженные и чернеющие чечевично… Мимо лился поток людей, будто гонимых кем–то из тьмы, нависшей над крышами города. Вот женщина в осеннем саке, в кашемировом платке глянула на него пронзительно, вот мужчина, хорошо одетый, вытянул шею, окинув с ног до головы Вощинина, старик с кошелкой остановился, затоптался за спиной. Не следит ли он за ним, не товарищ ли тому, с кистями на карманах? И тут же ватага парней в рабочих блузах едва не столкнула конторщика с тротуара, цыганка — лица не разобрать под шалью — окликнула завораживающим голосом? — Ай, молоденький, лицо у тебя счастливое… Как привидения в бледном свете другого, потустороннего мира, толкались возле гостиницы «Европа» женские фигуры. Выходили из гостиницы — в шубах, в ротондах, в высоких шапках. К ним бросались со всех ног, путаясь в полах шинелей, лихачи–извозчики. Промчались сани, долетело с храпом лошади, щелчками кнута, с женским хохотом: — В «Откос»… Эгей, извозчик, гони в «Откос»… Последний денечек доживает ресторан… Георгий Петрович круто повернулся и тоже торопливо зашагал к реке, откуда зазывно светились огни ночного ресторана.
8
Летний ресторан «Откос» приютился на волжском берегу в старинном особняке. Публика, гуляющая по вечерам, как бильярдные шары, закатывалась в узкую дверь мимо швейцара, к столикам на веранду, с которой — вид на зеленые волны, на шлепающие колесами и дымящие неистово трубами пароходы, на лодки, на рыбаков, приклеенных к камням возле берега. Свежо от воды, весело от бравурного марша «Тоска по родине» в исполнении духового оркестра. Внизу пристань, и на ней — «Дом ожидания». В случае — захмелел, переночуешь среди пассажиров, среди шпаны, беспризорников. На набережной, неподалеку от ресторана, под фонарями, биржа извозчиков, — увезут куда угодно. Сейчас, зимой, облысел поток посетителей. Последние дни, а там заведение закроют до весны, до нового тепла. Холодно на набережной, заносы. Один фонарь разбит. Неохотно едут извозчики: кто знает, что ждет их в темных переулках возле реки. Тюкнут по башке и спустят вниз. А сегодня и того хуже — ветер шально несся со льда, кляпом забивал рот, слепил. Весь ресторан закутался в пуховую метельную шаль, — казалось, что он качается, гнется под напором ветра, вот–вот покатится под мост, повисший в небе черными холмами. Желтенький язычок фонаря облизывал сугробы под собой, а набережная темна и безлюдна. Только у лестницы, ведущей вниз, к ресторану, лихачи. Да у входа в ресторан, на ступенях, под ветром, как листья, не улетевшие в осеннюю пору, — две девицы. Приплясывали, кутались в пальтишки. В одной Георгий Петрович узнал Лимончика. Бывает она иногда в «Бахусе» — погреться, пива выпить, пошарить зазывающе бильярдистов светлыми глазами. Но нет лишних денег у Вощинина, чтобы умасливать эти глаза. И сейчас прошел мимо с равнодушным видом, толкнул дверь в фойе, пропахшее дорогими духами, ароматом табака, теплом богатых шуб. Снял пальто, стал разматывать шарф, принюхиваясь к налетающему из глубины зала мясному духу, прислушиваясь к беспорядочному дудению настраиваемых духовых инструментов еврейского оркестра Давида Штерна. Вот–вот и грянет то знаменитое аргентинское танго, с которого начинается вечерняя шикарная жизнь ресторана. Сунул шарф в карман пальто, готовясь снять и шапку, подать все это в могучие руки швейцара, — вдруг остановился: за мерцающими стеклами дверей разглядел он в зале, возле пальмы с темными листьями, человека. Был он со спутанными на макушке темными волосами, в пиджаке, из–под которого выглядывал воротник гимнастерки. Сидел и разговаривал с метрдотелем, тыкал пальцем в карточку кушаний, доказывал что–то. Может, обсчитали или подали вместо парового и духовитого мяса — скобленое, распаренное или ростбиф. На гудящий зал не обращал внимания и на проходивших мимо тоже. «Уж не агент ли?» — подумал Вощинин и кинулся мимо изумленного швейцара. На ступенях — то ли от холода и липкого снега, то ли от неожиданного испуга — заежился, так что зубы застукали. Там, в «Бахусе», — агент, здесь — агент. Следят за ним, за Вощининым… «Да полно, — попытался жалко выругать себя Георгий Петрович. — Все это случайно. Агент по делам зашел в «Бахус», за «Смычкой». Этот по делу по своему». А успокоения не нашел. И мороз стал еще злее вроде бы, и фонарь на столбе закутало снежной пеленой так, что лихач в темноте едва угадывался. Притихли и девицы, поджидающие богатых гостей ресторана, в надежде тоже посидеть под пальмой, да не чаек, а «Арак» и жаркое с картошкой уминать под гром духового оркестра. — Не понравилось, что ли? Это Лимончик окликнула, а сама затанцевала на ступеньке, закивала головой туда и сюда, как большеголовая птица. Подошел к ней Георгий Петрович поближе, чтобы разглядеть лицо под платком. Заиндевели у Лимончика ресницы, губы побелели и щеки тоже. — Не понравилось, — ответил и грубо взял ее за локоть. — Поедем к тебе лучше. — Ко мне нельзя, — засмеялась она, и как–то сразу вся распрямилась, и прижалась к нему с надеждой в глазах. — Почему же? — На учете. Милиция то и дело с обходом. Грозятся под суд… Ну, да найдется место, если серьезный вы
