может, за ним еще что есть. Может, на счету он у кого–то из наших… Верно, может, и есть что за ним. Проверь сам. Сведи к субинспектору или к заместителю начальника Павлу Канарину. Оторви его от месячных сводок, от цифр, за которыми кражи, пожары, изнасилования, аферы… А он топчется у порога, точно цепляется за косяки обломками кавалерийских шпор на каблуках… Дурака валяет Николин. Так считал Костя. Делает вид, что не знает работы. Раз агент второго разряда, значит, надо учиться, вот и учите. Нет, явно валяет дурака Николин… Сегодня на вечернем дежурстве явился с каким–то мужчиной — из завязанной глухо ушанки — усатое лицо, красное от ветра. — Вот, инспектор, с Овражьей улицы домовладелец. Возле его дома то ли замерз, то ли убитый. Ну и что — лежит убитый? Вчера возле Масленого пролома тоже с резаными и разбросанными ранами нашли мужика. Неделю назад — парня в подвале, с пробитой головой… Тут как–то — командированного. Есть на дежурстве агент Каменский, эксперт, следователь. Они должны бежать туда сию минуту. Человек лежит, не кошка… — Побежали уже, — хмурясь, ответил Леонтий, — а я вот с чем. Человек тот в белых бурках и лицом вроде как схож с тем, что Миловидов обрисовал… — Вот как… Костя потянулся за фуражкой. — Это хорошо, что сразу мне сообщил, Николин. И вот он — человек в Овражьей улице. Лежал на животе. На спине, освещенной фонарем агента Каменского, красное расплывшееся пятно. Лицо как снег, волосы уже примерзли к сугробу. Ноги в белых бурках подогнуты, точно зяб он сильно и пытался скорчиться для тепла, свернуться в клубок. — Похоже, что этот должен был приехать к Миловидову за ордером, — взглянув, сразу сказал Костя. — Он самый. Но где документ? И если он, то кто его — свои ли, или же случайный налетчик? Следователь и эксперт уже кончали свои записи. Костя, Каменский и Леонтий прошли эту маленькую, темную улицу, стуча в двери. Ответы испуганных людей были однообразны. Только один мужчина, железнодорожник, вернувшийся из поездки, сказал, что вечером, как выходил из улицы, видел парня в кожаной фуражке. Но имел ли тот отношение к человеку, что убит, сказать не мог… Человека в бурках, наняв запоздалого извозчика, увезли в морг. Ушли и следователь с экспертом. А они все еще оставались. Возле столба с фонарем курили и думали об этом человеке, который остановил свой шаг вот здесь, на какой–то Овражьей улице, в снегу, под тихий визг и вой собак в подворотнях, под скрип калиток и дверей в домах. Кто этот, взмахнувший ножом? По чьему–то приговору, или просто потешить удаль плеч своих, или же понадобились карманы? Всякий раз на месте преступления рождалась в душе Кости тревога, неясная боязнь, что преступник уйдет, исчезнет, как исчезают вот сейчас и тают во тьме снежинки, мелькнув на миг в свете высокого фонаря. Окна, почерневшие, настороженные, десятки улиц и переулков, дома, коридоры, комнаты, комнаты… Может, в одной из них он? Может, он бежит где–то, осыпанный снегом, озираясь. Или же спит уже безмятежно. Как разбудить? Как найти его, если на пути сотни домов, десятки улиц и переулков, тысячи и тысячи шагов. — Ну, на сегодня хватит, — решил наконец Костя, — пора и нам на отдых. Завтра, Леонтий, спросишь жителей вокруг Овражьей. Не может быть, чтобы никто не проходил и не видел человека, совершившего убийство… Ты, Антон Филиппович, пойдешь в шалманы, в «Северные номера». Ну, а я в ночлежку, на Мытный, в бараки наведаюсь. Может, какие слухи выловлю. Да и Хрусталя повидаю… Он ведь в кожаной фуражке ходил. Он кивнул им, закрыл уши воротом шубы и пошел в сторону, думая теперь о том, хватит ли у него сил возиться на кухне сейчас возле кастрюли со вчерашним еще супом, полоша соседей, будоража в углах кухни кошек.
13
Проезд выходил на две широкие улицы, оживленные близостью к Мытному рынку, учреждениям, магазинам. Сам же был тих, запущен, узок, так что с трудом разъезжались две подводы. Длинные заборы зияли щелями, дырами — сквозь них видны были огороды, покрытые снегом, не испачканным еще печной копотью. Дома стояли, по большей части, двухэтажные: низ — из камня и кирпича, отекающего от влаги, верх — деревянный, нередко с балкончиками, со светелками. В одном углу проезда возвышалась часовенка, сложенная из красного и белого кирпича, — высокие узорчатые ворота, окрашенные в зеленый цвет, решетились пробоинами. Напротив часовенки темнели развалины сгоревшего в мятеж дома. Сейчас между стенами, косяками бродил ветер, бинтуя кирпичные раны свежим снегом, вскидывая куски толи. С другого угла стояло длинное, облинявшее снаружи здание бывшей гостиницы «Неаполь». За гостиницей начиналось хлебо–булочно–кондитерское заведение Синягина, тоже состоящее из двух этажей, с пристройками во дворе. Леонтий дважды обошел проезд, разглядывая дома, окна, в которых иногда были видны лица людей. Может, кто из них видел налетчика или же убитого гражданина. Решив так, он стал заходить во дворы, встречаемый лаем и наскоками собак, грохотом щеколд, кислым выражением на лицах хозяев этих домов. Его приход отрывал жильцов от дел. Студенты–квартиранты, перестав читать книги, спустив ноги с кроватей, расспрашивали о подробностях. В полуподвале девочка–нянька только смотрела испуганно, дергая неослабевающе люльку, подвешенную к потолку на костыле. В хорошо убранной комнате двое — муж и жена — пили чай. Отставив чашку, хозяин, растирая взопревшее лицо снятым с самовара полотенцем, похоже, не отвечал, а выговаривал: — Мы же из бани, ай не видишь. Какой же сказ. Только в одном из дворов, неподалеку от заведения Синягина, повезло Леонтию. «На козлах» понуро сидел парень без шапки, в пальто, накинутом прямо на рубашку. Тупо смотрел себе под ноги, обутые в валенки. Он с трудом поднял голову — в глазах, набухших от влаги, таилась тоска тяжелобольного человека. — Из розыска, значит, — прохрипел он. — А я тоже в милиции служил, в уезде. До армии. А потом вот горел в бронепоезде на Дону. Легкие спалил начисто, задыхаюсь… Ветерок, пробиваясь из сада, сквозь чащу деревьев, трепал широкие полы пальто, поднимал их время от времени, показывал Леонтию голые палки ног. — Убили вчера вечером, около десяти часов, человека в Овражьей улице, — стал рассказывать Леонтий, отводя глаза от больного. — Не слыхал? Не видел ли чего? Парень вдруг закашлялся, зацарапал горло желтыми пальцами, сплюнул со столом: — Слыхать слыхал, а видеть — нет. Леонтий постоял немного и повернул к воротам. — Эй, а ты не мадьяр? — услышал он голос за спиной. Бывший боец, слабо ступая по снегу, шел к нему. — У нас в полку и китайцы воевали, и чехи, и немцы, и мадьяры были… Такие вот носари, мадьяры–то… Леонтий улыбнулся: вот оно что. Ох, уж этот нос. Однажды в бессарабском селе приняли за молдаванина, украинцы принимали за хохла, черкес встретился — заговорил на своем языке с ним в Балте, в одном еврейском местечке евреи уж очень приветливы были к нему, принимали за своего, вероятно. — Нет, русский я, — ответил. — Настоящий великоросс. — Так видел я девушку около этого времени. Прачкой она у булочника Синягина. Шла домой… Может, и видела кого… — Как ее зовут? — Не познакомился, — сказал дрогнувшим голосом бывший боец, — хотел бы, а стесняюсь. Кому я теперь нужен. До весны не дотяну. Средь ночи как мешок с песком кто–то кидает на грудь, и не скинешь его, кричу даже, заплачу от тоски, от жути… Он отвернулся, а Леонтий мягко положил руку ему на плечо. — Спасибо тебе, красноармеец. А о болезни не думай, вот весна придет — легче будет дышать, поверь мне… Что он мог еще ему сказать? Бережно прикрыл за собой дверь во двор, даже вытер лоб — так взволновал его весь этот разговор. В раздумье направился через проезд к улице, к заведению Синягина. От печали, наверное, и совершил промах, как понял позже. Ему пройти бы парадный вход в магазин, открыть калитку в воротах — и увидел бы в глубине двора баньку, оборудованную под прачечную. Там стирала белье нанятая недавно Синягиным эта вот сирота Поля. Была она тонка, худа, скора на ногу. Черные прямые волосы закидывала назад, схватывая в две косички. Большие темные глаза смотрели на все вокруг дико и настороженно, с тревогой. Встретиться бы с ней — и узнал бы, может, у нее, что видела она человека в пальто, похожем на крылатку, быстрого, пробежавшего мимо нее, и другого, в белых бурках, лежавшего у забора. Он показался ей пьяным. Испугавшись, она сразу же побежала домой, рассказала булочнику. Тот велел ей молчать. «Не твое это дело, Полька, затаскают потом, чего доброго, и не рада будешь. Да еще шпана отомстит». Но Леонтий вошел прежде всего в магазин и в кондитерскую. Еще до революции в этом же каменном здании Синягин торговал москательными товарами. Висели на стенах дуги и хомуты, громоздились на полу колеса для телег, поблескивали топоры, бренчали на металлических тарелках весов гвозди всякого размера. В революцию лавку прикрыли, а вот с нэпом снова по аренде у коммунального хозяйства в нее въехал бывший владелец. Только занялся теперь другой торговлей, как видно, более выгодной. В одной половине покупатели приобретали хлеб, муку. В другой, отделенной от магазина фанерной перегородкой, открылась кондитерская. — Это можно, — тряхнув кудрями, пообещал приказчик, услыхав просьбу работника из уголовного розыска видеть самого хозяина. — Авдей Андреевич на кухне, пробуют сладости… А вы
