Миловидова есть еще убийство в Овражьей улице. Есть кража сахарного песку из склада. Кража ловкая. Налетчики за одну ночь сумели проломить кирпичную стену стенобоем, так называемым «шнифером». С осени дело, а следы путаются вкривь и вкось… Есть еще кража апельсинов в магазине, есть кража денег у маслоделов из Балакова, из душника печи в гостиничном номере. Ограбление нэпманши возле пожарищ, оставшихся после белогвардейского мятежа. Один был в желтом дождевике… «Кто этот, в дождевике?» — так и послышался голос Ярова. Да, кто–то из тех, кто прячется тоже в улицах этого города. И ехал сейчас Костя в бараки за вокзал не только выяснить, узнать что–то для дела Миловидова или по убийству на Овражьей, но и по другим делам. Могли там, в бараках, быть и грабители, и похитившие сахарный песок… За вокзалом, просматривая зорко, обошел бараки, остановился возле последнего. У крайнего окна тихо, а кажется, есть в комнате люди. Толкнулся в дверь, за столом — двое. Рука сунулась привычно за кольтом. — Господи, — воскликнула, шатнувшись от печи, женщина, вглядываясь в лицо Кости. — Ах, это вы… Хозяйка комнаты, разбитная бабенка, наверняка скупщица. — А это кто? Обошел сидящих, пригляделся. Оба подстрижены коротко. В руках ломти ситного, в чашках, похоже, чай, сивухой не воняет. — Из деревни они, — ответила уже испуганно хозяйка, — родня дальняя. На работу в город, а ночевать негде. Вот и завалились… — Документы есть? Оба полезли в карманы, испуганно глядя то на Костю, то на хозяйку квартиры. Кажется, в порядке бумаги. — Больше никто не побывал у тебя на этих днях? — Что вы, — захихикала женщина. — Я живу смиренно, как монашка… — В фуражке кожаной… — Даже без фуражки никто не ночевал, товарищ инспектор… На том же трамвае пригрохал в город, накрытый уже зимними сумерками. Остановился на тротуаре — кругом огни трактиров, пивных — хлопают двери. Из труб пышет печеным хлебом, жареной колбасой, щами, кой–где всхлипывают гармоники, пищат скрипки, за деньги веселящие народ. Можно бы в столовку при губрезерве. Маленькая, уютная — скатерки на столе, солонки, перечницы, горчица. Две поварихи увидят его, высунутся из окошечка, скалясь задорно: «Что хмурый всегда, товарищ инспектор? Да проводил бы какую–нибудь из нас до дома, товарищ инспектор?» Как два яблока с ветки — горят щеками из окошечек… Но надо бы повидать еще раз Хрусталя. Надо еще раз поговорить, посмотреть в его моргающие глаза. А он, может быть, в «Бирже», особенно после утренней бани… Мимо ресторана «Бристоль» свернул в переулок. За углом каменного особняка, во дворике, похожая на часовенку домушечка — трактир «Биржа». Полуподвальное помещение едва озарялось светом лампочек, ввернутых в железные сетки. Потолки арочные, нависают тяжело над столиками, над солянками, над бутылками с пивом, над головами посетителей. На стенах, кажущихся влажными от кухонного пара, лубочные картинки с изображением рождественских красавиц, с изображением каких–то вояк с саблями. Настежь открыта дверь в кухню, и входящий, без карточки, нанюхает все, что готовится на плите, — солянку ли, щи ли, жареную телятину, рыбу ли — осетрину паровую или же рыбу в соусе… В трактире этом больше базарный люд чаевничает. Мужики и бабы из деревень с деньгами, завернутыми в платки, засунутыми в голенища сапог. За чайниками, окутанные паром, взопревшие и пыхтящие. А за другими столиками уголовный мир — шпана, налетчики, девицы с бульвара. Из–под полы самогон. Тихие разговоры, зоркие взгляды на этих мужиков и баб. Здесь плетутся «наколки», здесь обтяпывают всякие воровские дела, здесь бывает игра в «буру» или «очко», по коленкам, незаметно. Здесь же начинается свалка блата, не поделившего деньги или красивых шмар. До ножей, до крови… Тогда сыплются чайники на пол, валит народ к выходу, а под ногами похрустывают и мнутся вот эти баранки да бублики… И сейчас стучали стулья, бухтели по–пьяному кулаки о стол. Степенные крестьяне обливались потом возле самоваров, точно были там, в деревнях. Костя огляделся и увидел возле фикуса, за столом, каракулевый воротник. На воротнике по–девичьи светлые волосы. Все же — хорошее пальто на Хрустале! Агентам губрозыска такие вещи не по карману. С форсом пальтецо, денег не малых стоит. А может, и не денег, а колец да перстней с пальцев, сережек из ушей этой нэпманши, дело которой ведет сейчас Барабанов. А докажи, раз потерпевшая примет не разглядела. «Вероятие нужно», как скажет Хрусталь.
16
Он прошел к стойке, задевая спины тесно сидящих посетителей, попросил официанта, смотревшего на него готовно, чтобы тот принес солянку, хлеба, бутылку пива. — Одну минуточку, Константин Пантелеевич. Официант ловко, точно палач, вышиб стул из–под дремлющего за столом мужика — мужик осел на пол, все так же не спуская головы с красных, залитых пивом, рук. — Пожалуйста, и сиденьице. Костя взял стул, направился к кадке с фикусом, оплывшим синевой табачного дыма и кажущимся оттого диковинным подводным растением. Подсел сбоку за длинный и широкий стол, накрытый свисающей грязной скатертью. — Как баня, Хрусталь? Хрусталь сидел под листьями, развалясь сытно, раскинув руки на спинки соседних стульев, жуя сонно папиросу. Лицо все так же бледно, и бледность эта усиливалась шарфом, лежащим на плечах вроде палантина. Рядом с ним уставился на Костю тяжелым взглядом иссиня–черных глаз какой–то незнакомый мужчина, короткий ростом, пригнувшийся туго, длиннорукий. Он был в шапке–ушанке, пиджаке, вышитой рубахе с засаленным воротом. Лицо круглое, в ряби оспы, с толстыми губами, на которых тоже, как и у Хрусталя, прилип окурок «Смычки». Здесь же сидела и улыбалась Лимончик, девица без определенных занятий, стройная, с милым лицом, с густыми белыми волосами, с желтизной, расплывшейся по щекам, с фасолевыми глазами. На ней — кашемировый платок, стянутый на поясе, короткое мужское пальто, полусапожки. В ушах качались, похожие на коромысла, позолоченные серьги. И тоже курила, пьяно бросая взгляд на Костю. — Баня что надо, — ответил наконец, как очнувшись, Хрусталь. Выдавил изо рта окурок на пол, посунулся на стол грудью, в упор и настороженно разглядывая Костю. Стол качнулся, зазвякали пустые бутылки из–под мадеры, стаканы, тарелки с закусками. За спиной, за кадкой, негромко, со всхлипом, зашипела пластинка — исполнялся какой–то танец на трубах духового оркестра. Граммофон был стар, испорчен безнадежно — он скрежетал то и дело, звук вдруг угасал, как не выдержав соревнования с шумом трактира. Хрусталь захлопал ладонью по столу в такт музыке, но вот, как вспомнив вдруг, сообщил: — Узнавал я. Не наши «квас пустили» твоему фраеру… — Спасибо за помощь. Тот уловил насмешку в голосе инспектора, откинулся снова на стул, заболтал руками, из–под прищуренных глаз все так же настороженно и зорко поглядывая на Костю. Пояснил негромко, мотнув головой в сторону своего соседа в расшитой рубахе: — Гуляем. Может, заодно? Раскошелимся, сунем лишний раз руку в «скулу»… — Мне принесут, — сказал Костя, прислушиваясь к голосам за соседними столиками. Голос, нудный, гнусавый, заставлял видеть перед собой лицо с носом продавленным, пробитым чем–то тяжелым: — Получил пособие семнадцать рублей, как маляр. По безработице, значится. Купил бутылку, в карман сунул. Иду по улице, а встречь бабенка. Остановила и кричит: айда к нам, все веселее. На кой оно мне веселье–то, а ведь пошел. Голос затих, немного погодя послышался голос сочувствия: — Вот те и пособие. Лучше б и в глаза, значит, не видать его. Появился официант, поставил перед Костей глиняную чашку, полную солянки, — в бульоне, красном от перца, густо было перемешано мясо с колбасой. Принес тут же тарелку с кусками пышущего теплом хлеба — только что, наверное, из пекарни. Открыл пиво, пристукнул стакан о столик и взглянул вопросительно: — Больше ничего? — Ишь, поставили, — проговорил завистливо и с каким–то задумчивым сожалением Хрусталь. — Нам столько мяса не навалят. Не сыщики. — Вы, ребята, послушайте только… Костя обернулся на этот визгливый крик. Мужичок, в пальто, подбитом изнутри собачатиной, в треухе, склонясь через стол, кричал паренькам, одетым в серые армейские шинели, коротко остриженным, глядевшим на соседа с хмурым видом: — Вот отслужили вы, попотели, провоняли этим солдатским потом. А что заслужили? Голый чай с баранками. Да еще толкались по бирже. Да и досталась работка чистить старые паровозы. Я знаю, что такое. А вы давайте–ка ко мне в артель. — А работать на кого будем? — спросил один из красноармейцев, натягивая на голову шлем. — Как на кого? — оторопел зазывала. — На вас. На трудовую артель. — Знаем, что за трудовая артель, — засмеялся второй, тоже облачаясь в шлем. — Батька, матка, дочки, сынки. А звание — трудовая. От финансовых агентов чтоб скрываться. Нет, дядька, не мани нас наварным столом… Трудовая валяная артель, — закончил он презрительно. — Айда, Саня, смотреть я на него не могу. Костя проводил их взглядом, одобрил про себя: молодцы ребята, как отчесали мелкого буржуя, и головы не поднимает, сидит как в воду опущенный. Увиделся ему тут вагонный тупик за станцией, у лесопилки, а на рельсах, засыпанных снегом давно, в два ряда эти паровозы старые: понурые, с пробитыми тендерами, с помятыми будками, с выбитыми стеклами, с механизмами, опутанными золотистой паутиной ржавчины, с
