человек, с черными усами — «баранками», синеносый, хрипастый, обожал духовой оркестр и военные марши. По рассказу начальника уголовного стола, где–нибудь в трактире, кинув скрипачу или шарманщику червонец, требовал «военного марша». Особенно любил «Марш Копорского полка» и «Прощание славянки». Вытянется, выкатит живот, замрет со слезами умиления на глазах. Под осень он пригласил на свадьбу племянницы председателя кредитного товарищества духовой оркестр в полном составе. И тот два дня сотрясал домишки жителей бравурными военными маршами, мазурками и вальсами. На какие деньги простой служащий два дня мог содержать оркестр? — Завтра с ранним поездом выезжаем в село, — решил Костя. — Иду выписывать командировки. Познакомимся лично. А насчет наблюдать… Так скажу я тебе, Кулагин, что это сейчас напрасное дело. Ты со двора, а они к своим сообщникам, если они имеются. Или телефон, или записка, или приказчика рысью в какой–нибудь дом. И они, эти сообщники, если они есть, повторяю я тебе, Кулагин, уже все знают, какой ты из себя хороший да толковый… Товар мы отберем, а Замшева временно не тронем. Он пока бесполезный человек. А вот Миловидова надо брать под стражу…
2
И в это утро шел снег — ложился в сад, что виден был из окна дома, где жил торговый агент Миловидов, на дорогу, по которой неслись, раскатываясь на буграх, розвальни, черневшие фигурами мужиков в тулупах. Сумерки постепенно таяли, и все четче выделялось небо, покрытое серой пеленой облаков, далекие леса и далекие дороги, словно затканные стежками ниток — санными обозами, уходящими из этого села в извоз с углем, с торговлей на городской базар. Бледнел свет лампы на столе по мере нарастания дневного света. А они все сидели в этой маленькой комнатке, которую Миловидов второй год уже снимал у сельской акушерки. Костя сбоку в деревянном кресле с высокой спинкой, Кулагин на низкой скамье, вытянув ноги. А сам Миловидов возле самовара за столом, облитый этим дрожащим светом керосиновой лампы. В нижней рубахе, расстегнутой, так что вольготно раскинулась мясистая волосатая грудь, в галифе, босой. Он прихлебывал из кружки чай, пьяно икал. Оставив кружку, принимался крутить завитые в баранки черные усы. И все посматривал в окно на этот снег, порхающий возле стекла молью, на дорогу, осыпанную сенной трухой, конскими вешками, на дома по той стороне улицы, окна которых были или темны или освещались пламенем затопленных русских печей. — Вся жизнь — сплошной допрос, — проговорил он, снова хлебнув из кружки, — помню, божежки ты мой, как папа с мамой меня допрашивали, когда я учился в гимназии. В мировую войну служил в Девятой армии интендантом — так сплошные ревизоры. Угрозы под военный суд… Да, божежки ты мой, говорил я, хоть завтра… Миловидов сложил руки молитвенно и вскинул голову. Крепкая шея налилась краской. — После революции сошелся под Гомелем с анархистами. Тоже — кто я да что у меня в голове. Маузерами тыкали в живот, как не прострелили только, дивлюсь. Потом ушел к красным в отряд. Хотел воевать с ними за власть Советов и за светлую жизнь… Допросили и не приняли. Хорошо еще, пули во лбу не оставили… Едва отговорился… — И хорошо, что не приняли, — проговорил насмешливо Костя. — Вот уж был бы красноармеец… А после войны чем занимались? — Завел в Орле возле казарм экстрактное кустарное производство. Потом табачную лавку открыл, но прогорел, потому что не шла частная торговля… Позвольте, платок достану… Он потянулся к пиджаку, висевшему на спинке стула. Достал платок, высморкался гулко и вытер слезящиеся глаза. Растопыренными пальцами пригладил редкие темные волосы, мокрые от пота. Опять сунул платок в карман. В этом же кармане был найден при обыске еще один ордер, на двадцать кип миткаля. — Так кому все же заготовили ордер на миткаль? — снова спросил Костя. — Ну ладно, те два ордера забыли. Вышибло из памяти… Миловидов потер лоб, как вспоминал, пожевал губами с какой–то укоризной. Будто поговорил с кем–то невидимым здесь. Конечно, он все забыл. Вчера он опять сидел в сельской чайной, там заводили граммофон и гремел в трубу оркестр «Марш Копорского полка», а он, этот дядька с плечами гиревика, наверное, трогательно хлипал. — Столько всяких бумаг, — вздохнув, развел Миловидов руки с виноватой улыбкой. — Одному выпиши бязь, другому дрова, третьему вожжанок для лошадей… Все бумаги, бумаги… — Но вот еще было дело с цементом? Миловидов покачнулся, вскинул голову к перегородке. За ней слышались шаги, там ходила хозяйка дома. Вот–вот и заглянет снова к ним. Сначала была как понятая при обыске, теперь заглянет, может, потому, что слишком долго сидят в доме агенты из губрозыска. Сидят, сунув руки в карманы, следя за каждым движением этого вздыхающего без конца человека. Нет, не схватит со стола нож Миловидов, не кинется с керосиновой лампой на гостей, не выбьет окна, чтобы выскочить в сад. Но в комоде при обыске нашли револьвер, недавно смазанный. Полный барабан патронов. — Насчет цемента позвольте мне внести ясность, — повернулся Миловидов на стуле. — Безвинный человек я, доверившийся людям. Только и всего. Был допрос. А после допроса не велели больше так самовольно выписывать материалы. — С тех пор вы стали честным? — задал вопрос Костя. Торговый агент пожал плечами в растерянности, но не ответил. Кто он такой? Ну, пил он самогон стаканами, плясал в сельских трактирах, обожал духовой оркестр, выписывал фиктивные ордера… Но кем–то он был в годы революции, где–то скитался? — Про вас говорили, что веселый вы человек, Миловидов, — сказал Костя, — а с нами неразговорчивый и беспамятный совсем. Миловидов снова уставился в окно, как будто хотел увидеть на дороге кого–то. Гуще и живее, в какой–то веселой суматохе, повалил снег. Кулагин посмотрел на Костю. Тот встал, расправляя затекшие от сиденья плечи. — Припоминать придется тогда в другом месте. — Что ж… Позвольте надеть пиджак. Миловидов торопливо, поглядывая все так же при этом в окно, надел пиджак, сунул ноги в валенки, накинул короткий овчинный желтый полушубок. — Я выехал в город, — крикнул он в стену хозяйке квартиры. — Надеюсь, завтра с утренним вернуться. Из–за стены не ответили почему–то. И Миловидов, пожав плечами, обернулся к агентам: — Надо бы товарищество известить. — Известим, — ответил Костя. Миловидов не проронил ни слова, пока шли долгий путь лесной дорогой, пока ждали на станции в холодном вокзале, продуваемом ветром, дремали в вагоне, качаясь вместе с ним на стыках. Когда вышли из вагона, он стал озираться и вглядываться в лица встречных прохожих: — Кого высматриваете? — спросил Костя. — Не ордер собрались передать человеку в белых бурках? — Не ордер, — помолчав, ответил с усилием Миловидов. — Я же сказал, что не знаю такого человека. Кто он такой?.. Ах, божежки ты мой. Встретился вам на земле гражданин в белых бурках — я должен его знать непременно. В губрозыске его сдали дежурному агенту. В коридоре, когда они остались одни, Кулагин кивнул головой на стену дежурки: — Как хошь, но думаю я, что это «черная биржа». Все могло быть. Могла быть связь у этого человека с частным миром, со спекулянтами. Могло быть, что это просто взяточник и не больше. Так Костя и ответил, заглянув в курносое, сияющее довольно лицо своего помощника, и еще прибавил серьезным голосом: — Знаешь, как бабушка вяжет? Спицами шевелит да шевелит, ниточка бежит да бежит. Так и мы будем шевелить ниточку. А прежде всего, Нил, надо нам найти того, в белых бурках.
3
Кассир одной из городских фабрик Викентий Александрович Трубышев, вероятно, не знал, что в России устройство первых товарных бирж относилось к эпохе Петра Первого. Подумать только, с каким товаром набивались там друг другу купцы: с пенькой и пушниной, трубками и канатами, заморским табаком и фламандскими картинами, скатертями ткацких мастерских и ружьями, фарфором и выделкой из металла, из дерева, из глины. Но какое дело Викентию Александровичу до тех далеких петровских биржевых сделок. Не было ему дела и до биржевых лихорадок двадцать четвертого года в Лондоне или Париже, Чикаго или Берлине. Пусть падает интерес к иранской нефти и растет к румынской, пусть стреляется обанкротившийся миллионер, и пусть незаметный хлеботорговец из Чикаго Артур Коттэн за какие–то два дня опускает в свой карман пятнадцать миллионов долларов; безразлично ему, как стучит мелком маклер, как бьют по рукам клиенты, заключая сделки на тысячи тонн пшеницы или нефти, на каменный уголь, на руду, на велосипеды, на тракторы «Фордзон» или пулеметы «Максим». На тех биржах Викентий Александрович не бывал. Вот на торговой губернской бирже — другое дело. В небольшом особняке, возле Сенного рынка, в толпе представителей государственных магазинов и частных торговцев он знакомился со спросом и
