а не рассмеялся. Мухо даже попятился — так бешено блеснули в сумраке глаза кассира: — А надо бы… Повзводно, поротно или еще как там на языке военной шагистики. Время потому что и сейчас бурное. Ведь есть требование среди самих партийцев — создать в партии платформу, чтобы защищать мелкую буржуазию, а значит, частный капитал, частных торговцев… Почему же в это время мы, как мыши, шуршим бумагами. Да еще в «Бахусе» режем шары от двух бортов… Слышали, в Грузии восстали бывшие князья… — Но будет ли толк в новых мятежах? — проговорил Мухо, прислушиваясь к далекому, траурному звучанию колоколов церкви. — Вы же сами видели, сколько в восемнадцатом году пришло на баррикады. Со всех сторон собирались: на пароходах, на поездах, пешком под видом богомольцев, под видом странников и нищих… А не получилось, задушили, как котят. Будет ли толк? — повторил он угрюмо и раздраженно и поежился даже. — Что же, — ответил спокойно Трубышев, — хотите приспособиться за границей? — Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши «Союзы возрождения». Из–за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном — это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок… — Ничего, — прервал его нетерпеливо Трубышев, — и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: «Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче». От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями… За такими, как Савинков… — За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, — сказал Мухо. — Не жилось ему в Париже… Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, — заговорил он снова сумрачно и с бранью. — Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал… А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму–разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он — на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ… Назвал товарищем. Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы: — С плеча шашкой… По мокрицам… Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру… — Тихо, Бронислав, — попросил требовательно Трубышев, — будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как–то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать — тридцать лет… Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать — тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая… В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную… И опять запляшет на русской земле Марс с мечом… Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите… А пока — что ж — счастливого пути. — Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, — воскликнул умоляюще Мухо. — С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович. — Но и у меня нет денег, — развел руками Трубышев. — Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива… А вам надо много. — Надо много, — согласился странно весело Мухо, — на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть. Он оглянулся — на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела «пивная женщина». Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая–то женщина, сидящая неподалеку, ахнула. Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал: — Вы мне чистое удостоверение личности, я вам — деньги. — А комиссионера пока не надо? — Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее… Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо: — Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым–Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами… Эх ты, черт! — воскликнул он. — Если бы гнать да гнать — до Москвы бы наш казачий корпус домчался… Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная–пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались… Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов–Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И–эх, вы… Куда только и подевался Иванов–Ринов, обалдуй, — повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким–то косым и нелюбезным взглядом. Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:
| Увидел мои слезы,главу на грудь склонил… |
Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами–подносами. Что–то кричал Иван Евграфович — маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по–купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко: — Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. — Кому отдать — вам? — Вот ему, — кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, — передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем… Вас я найду сам… Ну, что же, — поднимая стопку, вздохнув зачем–то, проговорил он. — Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.
46
Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог — никто не знает, и что нет бога — тоже никто не знает. В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут — шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый — ревизор из губторга, а второй — в шубе, в фуражке с молоточками — снова инспектор Пахомов. «Ревизия», — так и ударило. А дома — пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло. Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки: — Недавно ревизовали… — Дополнительно, — произнес ревизор, а инспектор по–хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир. — Прежде кассу проверим. Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны. Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: «Сразу ли сказать про деньги или подождать?» Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев — двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму. Выложил все это и признался: — Пятьсот рублей у меня дома. Брал на выходной, чтобы здесь не украли. Да и забыл захватить… — С каких это пор надежнее стало у вас дома? — заметил инспектор и повернулся на стуле, снял фуражку. — Помнится мне, как вас обокрали. Он помолчал, склонив голову набок, точно ждал, что ответит Викентий Александрович. Не дождавшись, снова сказал: — Когда–то вы обижались на преступный элемент, который может в любой час войти в квартиру с липовыми документами. — Теперь другое дело, товарищ инспектор, — нехотя отозвался Трубышев. — Крепче следит милиция… Беспокоиться насчет дома не приходится. А в дверях — директор, конторщики. — Насчет дома не беспокойтесь, — сказал инспектор. — Там будет обыск по ордеру от прокурора. А вот кому вы деньги приготовили — придется дать ответ следователю. — Но, бог мой, — воскликнул Викентий Александрович, достав платок, торопливо мазнув глаза, как будто засыпало их пылью. Инспектор так же спокойно: — Не на муку ли Синягину в долг? Краденную на складе? — Понятия не имею, о какой муке вы говорите, — холодно отозвался Викентий Александрович, а стул заходил под ним,
