И. Грекова
Ленинградский университет в 20-х годах
Я — по возрасту старше, чем большинство живущих в настоящее время людей. Я родилась в 1907 году и в 1923 году, шестнадцати лет от роду, поступила в Ленинградский (тогда еще Петроградский) Университет. Прошло еще только несколько лет после Революции. Университет — одно из светлейших воспоминаний моей жизни. Все было прекрасно — окружающая нас действительность, новый строй (НЭП), который еще только пробивался сквозь мрак военного коммунизма. Полная наша освобожденность, раскованность. Или это оттого, что над нами властвовала юность? Нет, не думаю. Возможно, сейчас есть люди, вспоминающие с отрадой и страшные года — 37-й, 38-й… Хотя в те времена уже было страшно по- настоящему. Как забыть грозный ночной стук сапогов по лестнице (уж не за нами ли?). Как забыть вздох облегчения, когда шаги проходили мимо? Не за нами, значит, на этот раз? А мы были счастливы, хотя и голодны, и неодеты.
Весь Ленинградский Университет умещался в одном-единственном здании — Петровские 12 коллегий. Здание выходило узким фасадом на Неву, а вглубь Васильевского Острова тянулось длинное-длинное, нескончаемой длины здание. Вдоль всего здания, тянувшегося вдоль острова, лежал длинный, впору ему, непроходимый сад. Входа в этот сад почему-то не было (неясно, как туда проникали садовники, если таковые были, вернее всего, их просто но было). Нечто захламленное, напоминавшее собой плюшкинский сад. Но что сад? Нашим любимым местом в Университете был коридор 2-го этажа. Бесконечной длины коридор, полный людьми, встречами, радостями. Называли мы друг друга только что приобретенным словом «коллега» (какое счастье!).
Это был как бы наш «второй Невский» («И кого только не встретишь на Невском Проспекте?» — спрашивал, кажется, Гоголь), Человек, стоявший в другом конце коридора, казался отсюда букашкой. Вдоль коридора шли, смеясь и радуясь, студенты всех факультетов. Шли, нарядные и напудренные, белея носами, студентки-фоновки («Фоном» тогда назывался филологический факультет). Шли студенты-биологи с какими-то клетками, где, кажется, трепетали птицы. Вдоль стенок коридора стояли всегда запертые книжные шкафы (не библиотечные, книги из них никому, сколько я понимаю, не выдавались). Они стояли, как бы мигая тусклой кожей старинных переплетов со следами кое-где сохранившейся позолоты. Идя по коридору, мы погружались в затейливую старину.
Коридор был общим для студентов всех факультетов, этакой нескончаемой вольницей. Тот курс — математический, — к которому
Итак, 5 девушек на курс в 280 человек. Естественно, вниманием мы пользовались необычайным. Группа мужчин и одна девушка. «Собачья свадьба» — бурчал недовольно старик-сторож у парадного входа. Так и помню наше человеческое стадо, перебегающее по Дворцовому мосту на другой берег Невы, наши шутки, наши анекдоты, наш непрекращающийся смех. Все почему-то казалось тогда смешным до уморы.
Цвет Зимнего дворца был темно-красный, с прочернью, переходящей в обугленность. Тогда, перед революцией, было модно все казенные здания красить в темно-красный цвет. Таким же, тёмно-красным, с уклоном в угольно-черный, был и наш Университет. А перед зданием, широко распростертая, лежала Нева. Темно-синеватой вижу ее в памяти. Мы полуголодные, а то и вовсе голодные, студенты радовались жизни. НЭП только что вступил в свои права, в стране было много безработных, но заработать себе на жизнь не представляло большого труда. Студенты-мужчины нашего факультета зарабатывали разгрузкой и погрузкой барж на Неве, железнодорожных вагонов (баржи считались выгоднее). А мы, девушки? Кто как. Я, например, давала уроки математики. У меня училась очень молоденькая вдова умершего нэпмана («опять твоя вдова пришла!» — говорили братья). Она совершенно не знала математики, приведение дробей к одному знаменателю было для нее трудно. Но все-таки надеялась, одолев премудрость, поступить куда- нибудь учиться no-настоящему. «А не примут ли меня к вам на факультет?» — робко спрашивала она. «Пожалуй, пока нет» — отвечала я. Был у меня еще один ученик, невероятного роста, звали его Тиша. С ним я проводила время еще бесплоднее, чем со «вдовой»…
В те времена мы совсем не чувствовали страха. Отсутствие страха — главная черта тех времен. Голод и отсутствие страха.
Были же у вас стипендиаты? — могут меня спросить. Да, были, но в резко ограниченном количестве. Стипендиатами были «комсомольцы сверху», собиравшиеся где-то на третьем этаже и решавшие какие-то мировые вопросы. Их в нашей среде почему-то не было. Их дела были «общественными», нас не касались.
Главным ощущением, которое я вспоминаю, думая о том времени, была гордость. Гордость за то, что у нас все по-новому. Никаких торжеств, никаких «свадеб». Почему надо праздновать, если двое людей решили жить вместе? Это — их личное дело. Гордость была еще и за то, что мы отменили все «буржуазные» предрассудки. Происхождение? — Чепуха! Церковь? — Еще глупее. Как правило, женившиеся не меняли фамилий, в крайнем случае жили на разных квартирах. Личное дело каждого! Я была небольшой девчонкою тогда (две косы по плечам), но железное правило: «не посвящать никого в свою личную жизнь» оставалось для нас <,действительно,> железным, Не стесненные никакими правилами, мы жили сами для себя, никому ни в чем не отдавая отчета. А в смысле нравственности — мы были куда нравственнее, чем современная молодежь. Или мне это сейчас так кажется?
Коридор делился на участки, по факультетам. Нашему принадлежали две крохотные комнатки где-то близко к середине коридора. Была. там девушка-библиотекарша, выдававшая книги, и грандиозный бюст Николая Ивановича Лобачевского, спрятавшего навеки свой крутой подбородок в торчавшие складки жабо. Кстати, готовясь к экзаменам, не принято было спрашивать, на каком языке написана книга, по которой надо было готовиться. Не знаешь языка? Так выучи! Усваивая математику, мы попутно изучали еще и языки. Французский, немецкий, иногда — английский, реже — итальянский. Незнанием языка не было прилично хвастаться, как теперь.
Как нас переводили с курса на курс? Довольно беспощадно. Существовало две программы для каждого курса: «минимум» и «максимум». Студент, сдавший минимум, переводился на следующий курс условно.
Зато не сдавший максимума отчислялся немедленно. Фамилия несдавшего вывешивалась на всеобщее обозрение, после чего он мог делать все, что угодно.
«Телефонного права» в то время не существовало. Да и были ли у нас телефоны-то? Не припомню.
Вспоминаю курьезную историю о том, как у нас с первого курса на второй был переведен студент, оказавшийся… неграмотным! Его прислали в Ленинград учиться из какого-то дальнего села. Учиться так учиться! Спросил, где тут учатся — ему указали на. здание ЛГУ. Он вошел, каким-то образом привязался к нашему курсу, достал себе тетрадку и карандаш и принялся за занятия. Похож он был на слона или на Илью Муромца. Садился обычно сзади всех, брал карандаш и, глядя на окружающих, что-то в своей тетрадке выписывал. Все кругом пишут — писал и он. Пришла пора переходить ему на второй курс — его перевели «условно», как не сдавшего минимума. И только спустя полгода выяснилось, что он не умеет подписать даже своей фамилии… Дальнейших подробностей его «обучения» в Ленинграде я не знаю… Думая о нем теперь, я вспоминаю только его безграничное, ничем не пробиваемое терпение…
«Учебных планов», как таковых, у нас не было. Профессора читали в разные годы разные курсы, в соответствии с их личным увлечением зa последние годы. Так возникали, сменяя друг друга, в нашем
