— Говорите.
— В штабе писаря напутали что-то. Приказания ваши не по назначению засылают. Вот тут мне сейчас пакет прислали…
— Фамилия на пакете есть? — перебил комбриг.
— Есть, — отвечаю, — моя фамилия. Вот я и удивляюсь…
— Прочтите приказание.
Я прочитал раздельно, слово в слово.
— А подписано кем?
— Ваша, — говорю, — личная подпись…
— Ну так извольте выполнять приказание!
— Товарищ командир бригады, да я же сапер, вы, наверно, забыли; я в пушке ничего не понимаю… — заспешил я, чтобы он не прервал меня снова.
— Никаких пререканий в боевой обстановке. Будете командовать!
Я положил трубку. Схватил ее опять — дую, дую в рожок…
Ни звука. Уже разъединили.
Я вышел от связистов. Зажег в темноте спичку и еще раз прочитал приказание. «Командир… Да какой же я командир бронепоезда, — это же смех! Шестидюймовое орудие, пулеметы… Ну, при пулеметах, скажем, Панкратов и знающие люди, там ничего, обойдется… Но эта сверхмудреная гаубица! Куда ни взглянешь — цифры, микрометрические винты, стекла, линзы… Заправские артиллеристы и те путаются! Вон каменотес: сколько снарядов по батарее выпустил, и все без толку — так и ушла батарея!»
Спотыкаясь в темноте о рельсы, о шпалы, я возвратился на свой пост, на перрон, и зашагал по битому стеклу и щебню, ступая куда попало. «На первый случай, — думаю, — хоть бы артиллерийские команды припомнить. Как это у Богуша: засечка, отсечка… Нет, не то… Отражатель, вот как! »Орудие к бою. Отражатель ноль-тридцать, снарядом по угломеру…« Тьфу ты черт, не по угломеру, а по деревне! Нет, уж лучше молчать, чем так срамиться…»
Я дождался смены и побрел к вагону. Постоял, подержался за лесенку. Никуда не денешься! И в вагон придется войти, и командовать придется.
Я влез в вагон.
На лафете пушки стоял железнодорожный фонарь, прикрытый сверху мешком, и люди в полутьме обедали. Тут были каменотес с племянником, смазчик, матрос, Панкратов и с ним два или три пулеметчика, остальные пулеметчики стояли в охранении. Плотным кружком, плечо в плечо, сидели они вокруг пожарного ведра с надписью: «Ст. Проскуров». Я сразу узнал ведро — в нем я подавал воду для пулеметов во время боя.
Теперь все запускали в ведро ложки. Зачерпнет один, подставит под ложку ломоть хлеба, чтобы не закапаться, и отъезжает назад, дает место соседу.
Кое-кто, уже пообедав, пил чай. На полу стояла стреляная гильза, доверху наполненная кусками колотого сахара. Сахар макали в кружки, как сухари, и запивали чаем.
— Хрупай, ребята, хрупай, — угощал матрос, — это у нас нонче заместо жареного… А ты тоже не отставай, держи равнение, раз в бойцы записался, наставительно сказал он смазчику.
Смазчик держал перед собой огромный кусище сахару и, видно не зная, как к нему приступиться, только облизывал его.
— Да не пролезает в рот! — рассмеялся смазчик.
— Должно в тебя пролезть, ежели ты кок. Коки знаешь какие бывают? Во! Матрос надул щеки, выпятил живот и, привстав, досыпал в гильзу еще сахару из шестипудового мешка.
Когда я вошел в вагон, каменотес что-то неторопливо рассказывал. Остальные внимательно слушали, не сводя с него глаз. «И за те карбованцы наш помещик, польский пан, утопал в роскоши…» — услышал я слова.
— Садись, товарищ, — сказал мне каменотес, перестав рассказывать, и уступил свое место у ведра. — Борщ добрый! В поселке, спасибо, сварили, кок наш расстарался! — И он подмигнул смазчику.
Я взял ложку и стал выуживать из ведра куски мяса и сала.
Жую, глотаю, а сам все думаю про свое. Выходит, что я теперь командир… Надо об этом объявить, а язык не поворачивается. Ну ладно, сначала поем…
Обед подходил к концу. Я встал и громко сказал:
— Товарищи, я назначен к вам командиром… Командиром бронепоезда.
Все повернули ко мне головы, иные привстали, словно желая получше меня рассмотреть, но никто не сказал ни слова.
Только каменотес, выполаскивая у борта ведро с остатками борща, вздохнул и негромко промолвил:
— Командир всегда нужен. Без командира мы — что дети малые без батьки.
Я понял, что он подтрунивает надо мной. Он был вдвое старше меня и еще вдобавок артиллерист. Ведь еще сегодня утром он командовал во время боя, а я по его указке вдвоем со смазчиком хвост у орудия ворочал.
Но я смолчал. Стою и молчу — язык у меня словно прилип к гортани…
Ребята, поглядывая на меня искоса, уже стали расходиться. «Черт возьми, — думаю, — надо же сказать что-нибудь, отдать какое-нибудь распоряжение… Да не пора ли уж бронепоезд отводить?» Я взял рупор и вполголоса спросил у машиниста на паровозе, который час. Оказалось, что нет и одиннадцати. «Рано, черт побери… Отходить приказано в полночь. Еще битый час стоять. Ах ты незадача… Что бы такое придумать?» И вдруг мне пришла в голову мысль: «Список составлю, личный список команды. Лучшего для начала и не придумаешь!»
Я присел на лафет, пододвинул фонарь, чтобы было посветлее, и велел подходить ко мне по очереди.
Ребятам эта затея понравилась, они все толпой сбились к фонарю.
Федорчук, матрос, бросился наводить порядок:
— Осади… осади… Сказано — в очередь! — И как бы невзначай наклонился ко мне: — Действуй, да посмелее.
Я достал свою карманную книжку, разлиновал ее и первым делом вписал каменотеса. Записал полностью, по имени и отчеству: «Иона Ионович Малюга, от роду 48 лет, многосемейный». Ниже, следующей строчкой, я решил записать и его племянника.
Но каменотес стоял передо мной, заслонив всю очередь, и не двигался с места. Смотрит на меня исподлобья, но ничего не говорит, только кусает усы.
Он молчит, и я молчу.
Матрос потрогал его легонько за плечо, но старик и тут не сошел с дороги.
— Чи он дуб, чи просто дубина, — пробормотал матрос и протолкнул ко мне племянника стороной.
Парень робко косился на дядю.
— Встань по форме, — сказал я.
Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.
Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.
Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.
«Что же, не нумеровать же их, — подумал я. — Малюга первый да Малюга второй. Этак и запутаешься».
И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.
Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.
В списке я сделал четыре графы: фамилия, возраст, семейное положение, адрес на родине. Народ был все больше в возрасте около 25 лет — год в одну сторону, год в другую. Смазчику, Васюку, как раз исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому — 27 лет, матросу — 29, Панкратову — 23. Самым молодым оказался пулеметчик Никифор, фамилия Левченко, — ему было 17 лет. А самым старым — машинист Федор Федорович Великошапко. Ему уже было 50.
