«Командир! Легок на помине…»
Я подскочил к борту, чтобы показать командиру лесенку наверх, а навстречу мне над бортом поднялась крестьянская соломенная шляпа с широкими полями — капелюх. Из-под шляпы глянули темные настороженные глаза.
Человек в шляпе постоял снаружи на лесенке, обвел всех глазами, потом показался уже до плеч.
К нам в вагон забирался какой-то пожилой бородатый человек — борода у него была почти черная, а на бороду скобой свисали рыжие, словно медные, усы. Одет он был в домотканую рубаху из суровья, с украинской вышивкой.
Я ждал, что будет дальше.
А он уже проворно вскинул на борт ноги и спрыгнул в вагон, шлепнув подошвами о железный пол. Он был в калошах на босу ногу. В руках бородач держал кочергу.
Вскочив в вагон, он сразу обернулся и крикнул еще кому-то за бортом:
— Влазь!
Через борт перевалился здоровенный парнище с круглой стриженой головой. На нем были порыжевшие сапоги и латаная розовая рубаха. Парень встал, глянул на людей, на пушку — и заробел, прижался к борту.
— Не обидят, дура. Бачишь, тут свои, товарищи, — сказал бородатый и, переложив кочергу из правой руки в левую, стал обходить всех, здороваться.
— А вы кто такие? — остановил я старика. — Чего тут надо? Документ!
Старик, не говоря ни слова, закивал согласно головой, сразу сунул кочергу молодому и полез себе под рубаху. Долго рылся он в каком-то потайном кармашке на груди, наконец вытащил документ. Я расправил затертую бумажку. «Предъявник цього…» — стал я читать. В документе было сказано, что это селянин, из середняков, теперь погорелец. Хату и двор его со всем добром сожгли весной петлюровские банды.
Я был смущен тем, что накричал на него.
— Надо вам, товарищ, идти в ревком, — сказал я, стараясь загладить свою оплошность. — Сочувствуем. Рады бы и сами пособить, да видите — солдаты…
— Та на що ж мени тое способие? Я вас молодых всих здоровше!
Старик засмеялся, показав из-под усов крепкие зубы, и, вертя передо мной своими дюжими руками, пыльно-серыми на ладонях, сказал, что он каменотес, — ушел от своего погоревшего хозяйства и ломает камень в карьерах по реке Бугу. Молодого парня в розовой рубахе он назвал своим племянником.
— Оби-два камень рушим… А жинка с дитями — по соседям…
Не перебивая старика, я все же помаленьку выпроваживал его из вагона.
— А ты, товарищ, видать, много бумаги читаешь, — вдруг с усмешкой сказал старик. — Глядел, да недоглядел, что писано в документе.
— То есть как недоглядел?
Я взял у него бумажку и вместе с железнодорожниками стал перечитывать.
— На обороте, глядите, — сказал каменотес.
Я перевернул бумажку и тут на уголке увидел карандашную пометку комбрига: «Принять на бронепоезд. Теслер».
Все посмотрели на старика.
— Так чего же ты вола вертишь? — запальчиво сказал рослый железнодорожник с синим кантом. — Вот эти дядьки всегда так: балачки да разбалачки, словно свататься приходят, а дело за пазухой лежит… Тут бой сейчас, понимаешь или нет? А ты канитель тянешь!
— А я своим розумом живу. У тэбе не позычу, — сказал старик, даже не взглянув на железнодорожника.
Железнодорожник опешил и не сразу нашел, что ответить.
Наконец он выговорил медленно, нажимая на каждое слово:
— Що вин дурень, так про це и ридна маты скаже…
— У тэбе розуму богато, та вдома не ночуе! — сразу отрубил старик.
— Да ну вас… обождите вы!… — смеясь, вмешались в перепалку остальные железнодорожники. — Ты на какую должность-то прислан, товарищ? Что умеешь делать?
Каменотес с минуту еще гневно глядел на рослого с синим кантом, потом сдернул с себя шляпу, смял поля так, что затрещала солома, и нахлобучил шляпу на самые брови.
— Какой ты, товарищ, специальности? — повторили вопрос железнодорожники.
— Артиллерист, служил действительную, — сказал старик веско, все еще хмурясь…
Вот этого уж никто не ожидал… Артиллериста сразу обступили, все наперебой заговорили с ним и тут же, подхватив его под руки, торжественно повели к пушке. Но старик освободился от облепивших его рук.
— Ну-ну, берись, давай показывай, как она, окаянная, действует, торопили каменотеса. — Да сбрось чехлы-то! Ничего, ничего, снимай, мы их потом опять наденем…
Каменотес не спеша расстегнул пряжки на чехлах, спустил их один за другим на пол и отгреб ногами в сторону.
Я подошел поближе. Вот оно, грозное шестидюймовое орудие… Пуды, десятки пудов кованой и литой стали — и как слажено, как подтянуто все!
Все затаясь глядели на могучий ствол, на щит, на механизмы орудия, осторожно притрагиваясь ко всему руками. Как магнит, тянуло оно к себе…
Я вскочил на ступицу колеса и стал шарить по стволу, отыскивая марку орудия. Вот она, марка. Я всмотрелся в мелкие, как на пломбе, буквы: «Путиловский завод. ПГР. 1917 г.». Путиловцев работа, наших, питерских!… Как же это угораздило тебя, матушка, в плен к петлюровцам попасть? Ну, ничего, теперь-то дома, со своими… Эх, командира нет, — зарядить бы сразу да бабахнуть. Небось и со станции возьмет по желто-блакитным!
— Отойди-ка, товарищ, — недовольно проворчал каменотес.
Я спрыгнул на пол.
Каменотес подождал, пока я отошел, потом поплевал на руки и с минуту раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он крякнул и с размаху хватил кулаком по рукоятке, торчавшей над казенной частью орудия. Ударил — и с силой потянул рукоять на себя. Из ствола, громыхая, вывернулся наружу стальной поршень с крупной винтовой резьбой. Каменотес подпихнул его плечом и отвел вправо.
Блеснул сквозной канал орудия.
Мы все, толпясь, стали в него заглядывать, как в телескоп.
А каменотес тем временем перепрыгнул через лафет и зашел к стволу с левой стороны. Там, на особом выступе, колонкой возвышался прицельный прибор, весь из винтов, рычажков, с мелкими, как волоски, насечками и цифрами. Каменотес прищурился в стеклышко прицела и начал вращать штурвалы орудия — их было два.
Повертел один штурвал, повертел другой — ствол пушки медленно отошел в сторону и чуть приподнялся.
— Добра гармата… — проговорил каменотес, поглаживая бороду.
Он подозвал племянника, велел накинуть на пушку чехол, а сам присел на лафет. Потом, пошарив в карманах, достал и выложил на ладонь стальной обломок ножа, какую-то трухлявую губку, камешек-кремень и коротенькую трубочку-«люльку» с бисерными подвесками.
Набив трубку зеленым табаком-самосадом, старик отошел к борту и приготовился закуривать. Ему предложили спички, но он спичек не взял и стал сам добывать огонь.
Задача оказалась непростая. Старик зажал кремень и губку в пальцах левой руки и с силой чиркнул по кремню сталью. На первый раз ничего не получилось. Он еще раз чиркнул, высекая искры, еще, и наконец губка затлела. Тут он помахал губкой из стороны в сторону, давая разгореться, и с маху сунул ее, как старинный пушечный фитиль, в свою трубку.
Изо рта его, из ноздрей и из трубки в три струи повалил сизый табачный дым, сползая по бороде на расшитую сорочку.
Эх, смачно курит! У меня даже слюна навернулась, и я поспешил скрутить папиросу. Гляжу, и железнодорожники тоже не устояли против соблазна — все достали табак.
