беззаботно швырнул его на мостовую. После этого, взяв тело за плечи и колени, они вдвоем перевернули его на спину.
Убитый был мне незнаком. Глаза и рот у него остались открытыми, а на лице застыла неописуемая гримаса ужаса. Другая рука, открывшаяся для обозрения, была так же щедро украшена золотыми кольцами.
— Кто-нибудь знает его? — громко спросил Октавий.
Поднялся гул, люди в недоумении пожимали плечами. Потом из толпы вышел мужчина и сказал:
— Это Маний Оппий, господин. Он живет… вернее, жил неподалеку отсюда. Мне приходилось несколько раз доставлять ему в дом сандалии. Моя лавка находится вон на том углу.
— Вот и хорошо. Проводишь этих людей к нему домой. Его семейство захочет получить тело. — И, обернувшись ко мне, добавил: — Не знаешь, Оппии, часом, не ростовщики?
— Пожалуй, что так, — ответил я.
Впереди на улице появилась небольшая процессия. Приближалась какая-то важная персона в сопровождении свиты друзей, клиентов и прислуги.
— Это что еще такое? — с раздражением проговорил Октавий.
В следующий миг его лицо уже выражало откровенную тревогу.
— О нет! Останови его!
Я бросился вперед, чтобы преградить путь тому, кто вселил в моего собеседника такой ужас. Им оказался не кто иной, как Гай Юлий Цезарь. Увидев меня, он улыбнулся, хотя его лицо явно выражало недоумение.
— Доброе утро, Деций Цецилий. Что тут произошло?
— Убийство, Гай Юлий. Кто-то заколол кинжалом всадника по имени Оппий. Много крови.
— Говоришь, его звали Оппий? — Известие явно заинтересовало Цезаря. — Но уж, надеюсь, не Гай Оппий?
— Башмачник сказал, что его звали Маний. Тело распорядился убрать судья Октавий.
— Никакого Мания Оппия не знаю. А вот Гай Оппий — это мой друг. Надо бы навести справки. Благодарю, что предупредил меня, Деций. Будь на его месте Гай Оппий, это была бы большая потеря для города.
Он натянул тогу на голову, как будто собирался совершить жертвоприношение, обвив ее складками свою руку, чтобы, проходя мимо тела в сопровождении своей свиты, не увидеть лица покойника. Ему было необходимо отгородить от мертвеца свой взор, но, будучи Цезарем, он сумел превратить это действие в театральный жест.
Несколько недель назад испустил дух старый Великий понтифик, и на его место был избран Гай Юлий. Это событие, ставшее в городе притчей во языцех, вызвало всеобщее удивление, ибо на должность первосвященника Рима заступил человек, более прочих прославившийся своими бесчисленными кутежами. Одно из ограничений, которое накладывал на него столь высокий сан, заключалось в том, что ему не позволялось видеть человеческую кровь.
— Не найдется ли у кого-нибудь медной монеты? — осведомился жрец.
Порывшись в своем кошельке, я отыскал медный асе и бросил его одному из помощников жреца. Тот положил его покойному под язык. Больше я ничего не мог сделать для бедняги, который, нарушив рутинный распорядок моего дня, избавил меня от скуки.
Либитинарии положили тело на носилки. Я поднял кинжал и, поскольку тога покойного все равно была испорчена, вытер об нее окровавленный клинок. Он навел меня на размышления.
— Кто-нибудь из вас может сказать, как давно его убили? — спросил я у похоронщиков.
— Во всяком случае, тело еще не совсем остыло, — ответил один из них. — И не успело окоченеть. Значит, смерть наступила не более трех часов назад.
Покойного унесли, а мы с Октавием направились к Форуму. Держа клинок высоко, чтобы его было всем видно, я сказал своему спутнику:
— Это вещественное доказательство. Призываю тебя засвидетельствовать, что я не нарушаю римского закона, запрещающего носить оружие в пределах городской черты.
Он засмеялся.
— Если бы мы все его соблюдали, у судов не было бы другой работы. Кстати, часом, не знаешь, что это за кинжал?
Я пожал плечами. Клинок у него был не широким, как у пугио, и не изогнутым, как у сики, излюбленного оружия уличных головорезов, а прямым и обоюдоострым, с толстой прожилкой посередине. Эфес был отлит из бронзы, а рукоять сделана из куска кости, на которой довольно грубо была выгравирована змея. Она извивалась спиралью от рукояти до головки эфеса, позволяя удобно сжимать оружие в руке. Головка эфеса представляла собой обыкновенный бронзовый наконечник в форме гриба.
— Кинжал самый заурядный, — сказал я. — Такой можно приобрести в любой лавке ножевых изделий.
— Как всегда, никакого толку от вещественного доказательства, — заметил Октавий. — Почему бы на рукояти не написать, например: «Смерть врагам парфянского царя Фраата!» или что-нибудь в этом роде?
— Да, это было бы удобно. Меж тем мой жизненный опыт говорит, что установленный свыше порядок вещей не предназначен, чтобы создавать нам удобства.
Я подбросил кинжал в воздух и поймал его.
— Однако ты, Деций, кажется, стал философом! Уж не собираешься ли отпустить бороду и открыть свою школу?
— Пощади, Октавий. Хотелось бы, чтобы ты держал меня в курсе дела. Хорошо? Такое ощущение, что этот бедняга был моим клиентом, поскольку мне довелось позаботиться о первой части его погребальной церемонии.
Октавий пообещал сообщать об обстоятельствах расследования, после чего мы расстались.
В тот день утро выдалось холодным и ясным — явление весьма редкое в Италии осенью. Утомительная летняя жара давно миновала, и началась пора холодов и дождей. Я уже во второй раз задумался о том, чтобы получить назначение в провинцию, достаточно удаленную от Рима, ибо знал, что проведенная там зима будет того стоить. Даже начал прикидывать в уме различные варианты, рисуя в воображении Греческий архипелаг, Африку или в крайнем случае Александрию. По слухам, этот восхитительный город отличался исключительной безнравственностью.
Если не считать утреннего происшествия, то этот день не отличался от прочих. У сокровищницы меня встретили рабы и вольноотпущенники, с нетерпением ожидая, когда я открою им дверь. Рассказ об убийстве, послужившем причиною моего опоздания, взбодрил их. Потом я подписал отправку очередной партии серебра легионам и ушел, когда мои подопечные начали взвешивать золото, прибывшее из Испании.
Покинув душный храм, пропахший фимиамом и жертвоприношениями, я вышел на свежий воздух. Разумеется, относительно свежий, поскольку ветер дул не с рыбных рынков, и не со стороны скотобойни, и даже не с открытых могил, что было бы хуже всего, а с севера, с Альп. Это было приятным времяпрепровождением, но длилось оно недолго, поскольку мне надлежало приступать к своим обязанностям. Я остановился в дверях храма, ибо что-то меня насторожило, и огляделся. Статуя Сатурна стояла на своем месте, и ничто в ее облике не изменилось. Наверху, как всегда, ворковали голуби, свившие гнезда на стропилах. Будучи одним из древнейших зданий города, этот храм был целиком построен из дерева. Все альковы и дверные проемы на первый взгляд также не вызывали никаких подозрений. Наконец мой взгляд упал на низенькую дверь справа от входа. Как некогда сообщил мне Миниций, вольноотпущенник, состоящий на государственной службе, она вела в старые кладовые, которыми уже давно не пользовались. Я подошел поближе, чтобы узнать, что же все-таки с ней не так.
У ее порога было очень много свежих следов, отпечатавшихся на пыли храма. Уж не решила ли найти здесь приют очередная группа вставших на преступный путь рабов? Не знаю, почему у меня возник этот вопрос. Возможно, если бы не скука, мне не было бы никакого дела до этих пыльных следов. А возможно, вопрос возник потому, что меня одолевали разные думы. Например, почему убийца Мания Оппия не снял с
