Ошеломленная этими мощными и вместе с тем равнодушными заботами, Школа поняла, что ждать дальше своего директора бесполезно. В полной мере она поняла это тогда, когда и с третьей, и с четвертой попытки ей не удалось отыскать Молева-старшего. Воображаемое время раз за разом рисовало картины одного только его прошлого, отнюдь не настоящего. Значит, ни в воображаемом, ни в реальном мире Леонида Петровича больше не было.
Школа заскулила, насмерть продрогла, и в эти дни ее невозможно было натопить. Маленький директор бегал в ужасе по коридорам, вздымая единственную руку: «Экая прорва! Сколько дров жрет! Не напастись на тебя!» Но и эта совсем прежняя, из довоенной жизни, Леонида Петровича фраза не примирила ее с тем, кто теперь считал себя здесь хозяином.
Школа кинулась к людям. Она пыталась настроиться сразу на всех и на каждого поодиночке. Она мечтала хоть кому-нибудь пожаловаться…
Но ни старое, ни новое поколения не откликнулись на ее зов. У каждого человека была своя история — такая, что не приведи бог! Кто же имел время и желание интересоваться чужими болячками?!
Встреча с Олегом Школу тем более не обрадовала. То есть встреча попросту не состоялась. За четыре года Олег здорово переменился. Он будто бы стеснялся прошедшего в этих стенах детства. В классе не задерживался. На переменах торопился домой сразу после звонка. А до дома Молевых издерганная и растраченная Школа не доставала. Силы ее только-только хватало на уголок под лестницей и кусок второго этажа — памятное помещение, с двери которого так и не сняли наполовину расколотое стекло с облезшими золотыми буквами:
Школа не могла справиться с собой одна. Ей нужен был хоть кто-нибудь…
Однажды она все же подстерегла Олега. Олег пробрался в пустой кабинет и расплакался, упав головой на бывший отцовский стол. Почувствовав спиной участие и вопрос безмолвных стен, он сжался, затих.
Школа не удержалась, сотворила у окна нескладную, приземистую, дорогую им обоим фигуру: отсюда, заложив руки за спину, Леонид Петрович Молев распекал тех, кто сорвал урок. Но Олег укоризненно отвернулся, сгорбился и вышел такой походкой, что у Школы от стыда едва не истлела похороненная под глиной дранка.
Мальчик вырос из игрушечных чудес. Единственное же чудо, какое он хотел и ждал, Школа устроить не умела.
После этого Олег окончательно отдалился, а Школа снова ушла в себя.
За свои годы она так и не привыкла к разлукам. До войны у нее было мало собственных выпускников, она не успела к ним привязаться. По существу, и Леонид Петрович, и Олег были первой ее потерей, и как всякая потеря — абсолютно невосполнимой. И все же гораздо больше Школу мучили обида и непонимание. Ну, Молев-старший — это война, это нимало от нее не зависело. Но Олег? Каким образом она утратила Олега? Что ей делать без него?
Пришлось приучать себя к неизбежному: что маленькие человечки подрастают и, подрастая, уходят, Уходят в самостоятельный мир, куда Школе — с ее вечными заботами детства — вход воспрещен.
Но если так, чего же грустить? Пусть подрастают. Пусть уходят. И Олега можно причислить к подрастающим и уходящим. Пора.
Ах, жалко? Ах, не с кем будет перекинуться мыслями? Их ведь так мало, понимающих, не правда ли? Но так ли уж хорошо иметь их много? Ведь чем больше найдешь, тем больше в итоге потеряешь…
На это открытие, да и на то, чтобы привыкнуть к нему, тоже требовалось время. Правда, теперь оно появилось у Школы в избытке. Но ровно ничего для нее не значило.
Школа попробовала задуматься и думала очень долго. Год или два. Во всяком случае, когда она вновь огляделась, куда-то пропал Олег.
Проще всего было спросить у Катюшки Молевой. Но девочка по-прежнему не слышала Школы, а Школа была глухой к Катиным мыслям. Еле-еле уловила лишь злость на Олега, испуг и боль.
Это отняло у Школы последнее желание отличаться от других домов поселка. Сила ее почти иссякла, Школа медленно превращалась в бесчувственную незатейливую коробку, лишь случайно отведенную детям. Сухость и равнодушие корежили Школу изнутри хуже короеда. Ревматически поскрипывали полы. А жадную к солнцу и дождю черепицу стараниями маленького директора заменила железная кровля.
Короче, к тому моменту, когда двадцать третьего августа неизвестно какого года она услыхала знакомые шаги, от прежней Школы в ней оставались лишь стены, забитый черный ход да отмытое после войны оконце в кладовой технички. Еще не веря себе, не пробудясь окончательно, Школа исхитрилась заглянуть в учительской в закрытый шкаф, заметила дату в классном журнале. «Ну и ну! — могла бы она вздохнуть, если бы помнила, как это делается. — Снова-здорово, дождалась! Шесть лет не видались!»
Сначала показалось, вернулся Леонид Петрович — приземистый, обстоятельный, широколицый… Однако меж тонкими губами не просвечивала полоска золотых зубов…
Олег прошелся по двору среди молодых, недавно высаженных деревьев. Качнул ручку насоса — из колонки под жалобный всхлип пролилась струйка воды. Постоял у делянки два на пять метров неведомой ему Люды Помельниковой, пятый «б». Тронул колышек с фанерной табличкой «Лютесценс-62». Этот сорт пшеницы, похоже, вывели недавно, при нем еще такого не было. Впрочем, его одногодкам было не до забав с условными урожаями на условном микрогектаре. Они с матерью вставали в четыре утра и шли за восемь километров копать настоящий огород, без которого им бы попросту нечего было есть…
Олег понял, что нарочно медлит и что все равно нельзя тянуть до бесконечности. Еще малость он задержался на углу здания, прислонившись к нему плечом. Глубоко вздохнул. И направился к крыльцу, более чем всегда похожий на отца.
В Школе было пусто и тихо. Пахло краской. Олег решил, что в своей подготовке к новому сезону Школа его не заметила и не признала. Так, вероятно, и должно быть после стольких лет.
Олег переступил порог, разулся, на цыпочках прошелся по свежему, липнущему к носкам полу. Коридор явственно укоротился и сузился. Классы тоже помельчали. Парты сияли черным глянцем, как сапоги сгинувшего дыницкого обер-лейтенанта. Глянец, если присмотреться, был положен без шпаклевки, прямо поверх царапин и трещин.
«Отец бы не допустил такой небрежности», — подумал Олег, с трудом затискивая острые нескладные колени под крышку второй парты от окна. До войны это была его парта, его и Бориса Мокеева, которого фашисты расстреляли под Мухонью. Впереди сидела Райка Лицкевич, ябеда и плакса, однажды он окунул в чернильницу ее белобрысую косичку…
Тяжелая волна пошевелила Олегу волосы. Будто кто-то невидимый подышал в затылок.
— Ты слушаешь? Откликнись! — попросил он. — Как жила без меня? Ждала?
Он мог бы и не спрашивать. Конечно, ждала. И звала.
«Где ты был? Почему так долго?»
Ну вот, долго. Олег прикусил губу. Там, откуда он приехал, скоро не бывает. Не бывает скоро, если хочешь по-настоящему набраться ума. Вон и Катька заревела: долго! Совсем невеста, девятый класс… Пришла домой — они уж с матерью и наговорились, и чаю попили. Отворил ей, а она не узнала, тянет дверь на себя, загораживается, как от вора… Короткая память у людей. Да и у зданий не длиннее.
В сорок пятом их опьянила победа — пятерых бывших разведчиков, вездесущих партизанских связных, старшему из которых не исполнилось и шестнадцати, — опьянила и заставила вспомнить, что они так и не успели побыть мальчишками. Не разведчиками, не связными, а просто мальчишками…
Наверное, слухи были сильно преувеличены. Наверное, не так уж много обтрясли они садов (потому как и сохранилось их всего ничего), не так уж много похитили кринок молока (только-только начали обзаводиться хозяева кто коровой, кто козой). Но рано или поздно им должно было не повезти.
Темные погреба на хуторах слегка напоминали собой вражеские блиндажи. Шалости свои мальчишки не воспринимали всерьез. К тому же обнаружили ужасную несправедливость: семьи, в которые вернулись
