ничего себе, вместительный чердачок. Откладывались там разные разности. И грандиозные идеи, посещающие на уроках ушлые ребячьи головы. И туго спрессованные, не вмещающиеся в программу учительские мысли. И невеселые, часто на грани бреда думы раненых. И нелепые, хотя подчас вполне человеческие мечтания поселившихся в здании чужеземцев. Весь этот обобщенный опыт подсказывал школе, что утром следует ждать неприятностей.
Тревога, однако, поднялась раньше. Часовой у подъезда и «герр обер-лейтенант» в кабинете одновременно испытали беспокойство, когда примерно через полчаса не вернулся Бинк. Обер-лейтенант, позевывая, покинул кабинет, заглянул по дороге в караулку, прихватил фельдфебеля Нишке, вышел наружу. Сюда отчетливо доносился треск электродвижка. Часовой лихо выпятил грудь и щелкнул каблуками.
— Бинк обратно не проходил? — как можно равнодушнее поинтересовался комендант,
— Он так ринулся по нужде, что, боюсь, не может теперь собрать пуговиц! — позволил себе почтительную шутку часовой, служивший под начальством обер-лейтенанта еще во времена французского марша. Но поднятая для приветствия рука дрожала.
— Нишке, вызовите молодцов! — Расстегнув кобуру, обер-лейтенант шагнул за угол. — Светите, ну!
Карбидный фонарь осветил следы Бинка на земле и на стене. В одном месте на загаженном цоколе обрисовалось изображение половинки человеческого силуэта. Это было непонятно и страшно — будто Бинка с маху вмазали в стену.
— Оцепить здание! — скомандовал обер-лейтенант. — Жителей из ближайших домов ко мне!
Безотчетная тревога бросила его в здание, к арестованным, Он нетерпеливо стучал по кобуре дулом вальтера, пока часовой пытался попасть ключом в замок. Когда фонарь, обежав пустые углы, задержался на скорченной под подоконником фигуре — ободранной, грязной и безумной, — обер-лейтенанта шатнуло. Он догадывался, что преступники сбежали. Но уж никак не ожидал увидеть в арестантской Бинка. Невероятность происходящего требовала хоть какого-нибудь выхода.
— Заснул, мерзавец! Упустил! — заревел обер-лейтенант и наотмашь ударил часового по лицу.
— Никак нет, не заснул! — ошеломленно возразил часовой. — Отсюда таракан не выползал…
— Разве я тебя тараканов поставил стеречь? — Обер-лейтенант опять замахнулся, но остановился, пораженный мыслью, что Бинк не мог попасть туда, минуя часового. Какой-нибудь паршивый новобранец еще может проспать все на свете, но чтобы ветеран?!
Обер-лейтенант вспомнил, наконец, про электродвижок, щелкнул выключателем.
— Это не я… Не я их выпустил! Поверьте, герр обер-лейтенант, не я!
Быстро перебирая руками, Бинк на четвереньках подполз к сапогу обер-лейтенанта — в глянцевом голенище отразилось безумное, с белыми белками глаз лицо.
Обер-лейтенант брезгливо переступил через Бинка, подошел к окну, подергал раму.
Этим путем арестованные убежать не могли.
А другого попросту не существовало.
Школу вся эта возня не трогала, даже по-своему забавляла. Но когда во дворе залитые мертвящим светом прожектора начали появляться вытащенные из постелей люди — и Воропаевы, и глухая Картузиха, и трое Молевых, и Гришаки полностью, и обе семьи Лицкевичей во главе с дедом Нихором — и неподвижные фигуры с автоматами поперек живота огородили школьный двор чудовищной изгородью, Школа встревожилась не на шутку, дрогнула стрехой, втянула побольше воздуха.
Сначала на крыше сотрясся прожектор, качнув перед собой световое поле. Затем из парадной наполовину высунулся глиста-обер-лейтенант и приказал автоматчикам занять в здании круговую оборону. Выкрикивая слова команды, он как-то странно ежился, передергивал плечами. Часовому, который стоял ближе других, подумалось, что там, за дверью, герр обер-лейтенант, видимо, взгромоздился на табурет: голова того почти доставала до притолоки. Удивление часового возросло еще более, когда, отпечатав строевой шаг точнехонько под туловищем коменданта, он увидел, что оно вообще ни на чем не закреплено, а вовсе даже неуважительно подвешено в воздухе. Стараясь не подрывать командирского авторитета, часовой ухватил двумя пальчиками обер-лейтенанта за подковку и потянул вниз. Тут, однако же, его начальник повел себя ну совсем уж неприлично, захихикал вроде бы от сильной щекотки и, плавно взмахивая ладонями, полетел задом наперед в кабинет.
— Браво, браво! — зааплодировал, выронив карабин, фельдфебель Нишке.
В это время загрохотали сапоги, и, оттеснив фельдфебеля, в коридор ворвались автоматчики. Но никакой круговой обороны не заняли, а, аккуратно разложив на подоконниках готовое к стрельбе оружие, тихонечко построились попарно, взялись за руки и промаршировали в спортивный зал. Посредине зала в полу зияла воронка, над ней кругами витал герр обер-лейтенант.
— Смелей, ребята! — обрадовался он. — Вперед, за фюрера!
И ласточкой порхнул вниз.
За ним дружно прыгнули автоматчики, караульная команда, полуотмытый Бинк, часовой. Последним, зажав большими пальцами уши, а указательными ноздри, ушел в глубину фельдфебель Нишке. Воронка чмокнула и с всхлипом затянулась.
Странное сие происшествие имело свое законное продолжение в весьма отдаленной части света, а именно: в Африке. В тот день нганга племени кц-тц просил Великого Духа переговорить там с кем надо об удачной охоте. Едва колдун разбросал вокруг костра горсть сытых камушков уух и они легли удачно, тяжелая жертвенная колода, которую не могли бы откатить и шестеро мужчин племени, приподнялась одним концом и из-под нее, скрипя блестящими голенищами, затяжными балетными скачками вынесся бледнолицый великанчик. За ним парами, как в детской игре в воротца, выпархивало еще много-много, даже больше чем много веселых, покорных наговору нганги, упитанных великанчиков.
Неизвестно, чем там в конце концов завершилось дело, поскольку Школа потеряла к фашистам всякий интерес.
Следует, однако, сказать, что предметом зависти соседних народов стала с тех пор бесценная реликвия племени кц-тц — высокие лакированные сапоги, достающие рослому пигмейскому охотнику ровно до набедренной повязки.
Выстроенные во дворе Школы люди недоумевали. Мимо к зданию торопливо прошествовал весь дыницкий гарнизон. За школьной дверью исчезли авоматчики. Связисты. Пьяный интендант. Солдаты. Полуодетые офицеры. Еще солдаты. Жена фельдфебеля Нишке. Пулеметчики с пулеметами, которые они тащили дулом вниз. Щеголь с фотоаппаратом. Снова солдаты, теперь уже опоздавшие, поодиночке. Коротышка-повар, на бегу ощипывающий курицу. Потом никто больше не пробегал. А внутри по-прежнему было тихо, и чем дольше царило безмолвие, тем больше оно пугало.
Постояв, сельчане начали оглядываться, перешептываться. Наиболее смелые сделали несколько осторожных шагов вперед. Олег прокрался к самой двери. И прежде чем захлопнулся канал всесильного школьного воздействия на время, успел застать в центре Африки праздничную примерку амулетов,
— Ура! — закричал он, выбегая на крыльцо. — Сгорели фашисты, труба им с кочережкой! Надо и нам уходить — опасно оставаться. Схоронимся пока по хуторам, в леса подадимся. А там — сами знаете, кому наши руки и головы нужны. Пойдемте, мама!
«Постой, куда ты? — распознал Олег слышные одному ему слова Школы и почувствовал, как напряглись под рукой перила. — Здесь вам ничто не угрожает. Хватит места и Катюшке, и матери».
«Что ты! — Олег покачал головой. — Война — это тебе не игрушки!»
«Игрушки? — с нажимом переспросила Школа. — Хорошенькие игрушки, снова-здорово! Видал, как я с «этими» расправилась? А разве наших не лихо выкрала? Да сюда до конца войны и близко никто не сунется. Я сильная!»
«Всю страну не прикроешь, никакой твоей силы не хватит, — с сожалением сказал Олег. — А отсиживаться я не намерен. Прощай!»
«Но ты вернешься? Честно, вернешься? Обещай мне, я буду ждать».
Вместо ответа Олег, сойдя с крыльца, дружески погладил цоколь здания.
Школа вытянулась сколько могла и прислушивалась к еле уловимым шорохам в ближних улицах. Люди собирали немудрящую поклажу, закапывали кое-какие вещи в огородах, укутывали детей. Перед уходом кто крестил родной угол, кто просто замирал на секунду, всей душой впитывая вид покидаемого крова. Пустели сначала соседние, потом дальние дома. Холодная сырость покинутых жилищ подползала и накапливалась в
