— А тебе там давали есть и все такое?
— Давали.
— И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
— Конечно.
— Каково, он еще говорит: конечно! — вскричал Рипстон. — И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому оттого только, что тебя били. Ты просто лгун!
— Или набитый дурак! — решительно сказал Моульди.
— Не верьте мне, коли не хотите, — проговорил я; — только я вам сказал сущую правду!
— Что же, может оно и так, — заметил Рипстон, — на свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры, да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он научится ценить их!
— Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, — заметил Моульди, — только бы дал мне порядочную квартиру.
— Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, — смеясь, отвечал товарищ его. — Да ты не думай, этот мальчик наверно сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы выдадим, оно и понятно, ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро, так скоро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с ног его; мы прошли по улице Ольдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обыкновенно преступников на казнь, и когда я отвечал им: — не знаю, — они остановились и показали мне. После этого мы пошли в улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятно. А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дому. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам спутников моих, я был дурак, что бросил ее; я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли; от быстрой ходьбы они насилу переводили дух, и им было не до разговоров. Мы шли все дальше и дальше; я держался позади их, и наконец, мы вышли из темных проулков и очутились в широкой, освещенной газом улице.
Глава X
Темные арки и их жители. Первая ночь, проведенная мной в фургоне
Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа, нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
— Идем скорей, — заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне, — теперь нам уже недалеко.
Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую, светлую улицу, я подумал, в каком прекрасном месте живут мои спутники, и с каким удовольствием я сам стал бы жить здесь. Но затем меня взяло раздумье. Они сказали, что идут домой, в свое жилище, а меня с собой не приглашали; пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят среди улицы. Слова Рипстона: «пойдем, теперь уж не далеко!» ободрили меня: я объяснил их так, что, значит, они приглашают меня к себе.
Я немножко отстал от них, отчасти потому, что устал, отчасти потому, что какой-то прохожий отдавил мне левую пятку, но при словах Рипстона я, насколько хватало сил, прибавил шагу. Вдруг оба мои спутника исчезли из глаз моих. Куда они девались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая? Хотя это было неправдоподобно, но я все-таки поворотил назад, громко клича их по именам. Никто не отвечал мне. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.
Отчаяние опять овладело мной. Может быть, мальчики нарочно сыграли со мной эту злую штуку. Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня среди улицы. Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковент-Гарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними. Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем. Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать. Вдруг, я услышал знакомый голос.
— Смитфилд, где ты?
Меня не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили мои товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мной, был голос Моульди, я в этом не сомневался.
— Я здесь, — отвечал я, — а вы где?
— Да здесь, разве ты не видишь?
Я не видал. Голос выходил по-видимому из какого-то прохода рядом с теми лавками, против которых я стоял, но из какого — я не мог распознать. В эту минуту мальчик схватил меня за руку.
— Это ты, Моульди? — спросил я.
— Конечно, я, — нетерпеливо отвечал он, — иди же, коли хочешь идти.
Я скоро увидел, что Моульди вводит меня в какой-то узкий, низкий проход. В лицо мне пахнуло сырым, холодным воздухом. Вокруг все было так темно, что за два шага ничего нельзя было разглядеть. Пройдя несколько сажен в этом ужасном проходе, я почувствовал такой страх, что принужден был остановиться.
Вы здесь живете, Моульди? — спросил я.
— Здесь внизу, — отвечал он, — надобно еще немножко спуститься. — Идем, чего ты боишься?
— Да здесь так темно, Моульди.
— Ты верно привык сладко кушать, да спать в спальной, освещенной восковыми свечами, а мы не так прихотливы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!
Я всеми силами прицепился к его руке, я не знал, что делать, он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
— Полно, чего тут бояться, малютка, — сказал он почти ласково. — Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.
Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше в темный, сырой проход; проход этот так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я наверное раз десять упал бы на нем. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказывал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.
— Куда мы идем? — спросил я несмело. — Куда ведет эта дорога?
— В реку; если идти все прямо, — смеясь, отвечал Рипстон.
— Чего ты его пугаешь, — добродушно вмешался Моульди. — Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все прямо, но мы не пойдем прямо, мы свернем в сторону.
Я не помнил себя от страха и шел вперед, потому что если бы вздумал воротиться, то не нашел бы дороги. Кругом нас было По-прежнему темно. Моульди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице; дойдя до самого низа, Моульди сказал:
— Ну, вот мы и пришли, Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и переломает себе ноги!
— Подымай ноги, Смитфилд, — посоветовал мне Рипстон, — да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта, не трогай, не то, пожалуй, укусит.
— Кто укусит? — боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.
— Кто? Крыса! — отвечал Рипстон, видимо наслаждаясь моим страхом. — Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной!
— Полно болтать пустяки! Иди вперед! — остановил товарища Моульди.
Мы были в ужасном месте. Величину его нельзя было рассмотреть; от кирпичных стен валил густой
