и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный еврей поднял ее и спрятал в свой мешок.
Я отбежал далеко от Сафрон-Гилля и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Трудно представить себе мальчика несчастнее меня в эту минуту. Всего два пенса в кармане, да на два пенса лохмотьев вместо платья и — ничего больше! Ни одного друга, никого в целом мире, кто позаботился бы обо мне, помог бы мне! Впрочем, это полное одиночество было отчасти полезно мне. Я чувствовал, что обо мне некому подумать, что я должен заботиться сам о себе, и это поддерживало мое мужество. Пробираясь самой ближайшей дорогой, я вышел к Ковент-Гардену. Там на свои два пенса я выпил кофе с булкой в знакомой кофейне и затем отправился на базар. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей, кроме того я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками, ни Рипстона, ни Моульди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что они уж с самого Рождества не ходят на базар, и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне также не посчастливилось. Хотя я сильно вырос во время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня:
— Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! — говорили они, завидев меня — убирайся прочь со своей тюремной стрижкой.
Все попрекали меня моей стриженой головой, и так как у меня не было шапки, то она всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни полпенни. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.
С утра я решился не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и не вернуться с пустыми руками.
Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других; «Эти все по полгинеи штука, сэр!» Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решился не уступить дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.
Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника; пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь, и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
— Что тебе нужно, мальчик? — спросил он.
— Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
— Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.
— Куда же это переехал Баджи? — с беспокойством спросил я — пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!
— Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, — отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. — Иди, иди прочь! — прибавил он, выталкивая меня за дверь — за мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
— Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, — просил я, начиная вытаскивать ананас им кармана — я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!
— Оставь, оставь, положи его назад! — закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. — Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.
С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или два-три апельсина: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас. Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.
Как я жил весь следующий день, мне трудно рассказать. Помню только что я без цели бродил по разным улицам, голод не мучил меня, но я чувствовал какое-то странное онемение, так что мне даже не было охоты сделать что-нибудь для облегчения своего положения. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Бёрк; мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.
«Что если бы и мне приняться за то же, мелькнуло у меня в голове. Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства, и нищенства. Мне немного нужно, если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпени, то с меня и довольно!»
Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел. Странное дело! я был вовсе не робкий мальчик, для своего удовольствия я мог во все горло весело петь и кричать на улице, но тут на меня вдруг напала удивительная застенчивость, Меня как будто пугал звук собственного голоса, и когда две маленькие девочки остановились послушать меня, я сделал вид, что шалю, перестал петь, начал прыгать и смеяться, точно мальчик, вышедший на улицу просто позабавиться. Но мне стало стыдно своей слабости. Я призвал на помощь все свое мужество и решил, как только девочки уйдут, тотчас же приняться за дело. Я твердо стал перед дверями кабака на углу улицы и затянул песню. Через несколько минут около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.
— Ну, эту послали за делом, — подумал я, увидев ее, — а она стоит и слушает, значит недурно!
Это ободрило меня и я стал петь с большей уверенностью. Мало помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пени и полупенни. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.
— Вот песня, так песня! — вскричал он, крепко схватив меня за руку, — этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя!
— Пой, пой еще, мальчик! — закричало несколько голосов вокруг меня.
Я охотно повторил еще раз свою песню, и она видимо понравилась всем слушателям. По окончании её ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до плеча моего, и я услышал женский голос:
— Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?
Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не её голос. Это был добрый, знакомый
