голос Марты, той племянницы миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.
Глава XIX
Старый друг угощает и одевает меня. Из меня хотят сделать трубочиста
После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы и уважал больше её племянницы Марты. Она была такая добродушная женщина, что и все наши соседи также любили ее. Это однако не мешало всем, и взрослым, и детям, называть ее «кривулей», намекая на её несчастный недостаток. Одна только миссис Уинкшип не говорила ей иначе, как «Марта», и из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть именно поэтому она показывала мне особенное расположение; у неё всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
— Бедный, бедный мальчик! — повторяла она, выбравшись вместе со мной из толпы. — До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все что с тобой было!
— Мне нечего рассказывать, Марта, — отвечал я; замечая, что она меня тащит по направлению к переулку Фрайнгпен, — я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!
— Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, — отвечала добрая молодая женщина — уж как она тебя жалеет! Говорит: кабы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка! А вот теперь я и нашла тебя, да и в каком виде!
Марта отерла себе глаза передником.
— Я ужасно голоден, Марта, — проговорив я: — я умираю с голоду!
Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.
— Пойдем, — вскричала вдруг Марта, — пойдем в наш переулок; тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься, вот ты и нашелся.
— Нет; я не пойду домой, ни за что не пойду!
— Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то теперь трудно! — прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру — я сама узнала тебя только по голосу.
После некоторого колебания я наконец согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тёрнмилл, а сама пошла посмотреть, безопасно ли мне будет идти, и потом предупредить миссис Уинкшип о моем приходе. Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип вероятно не хочет принять меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги. Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство! И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец, но если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет три с половиной пенса в полчаса, семь пенсов в час, шиллинг и девять пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и что миссис Уинкшип ждет меня.
— А все же я лучше не пойду, — сказал я — пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь говорим. Благодарю вас, Марта, я уже лучше уйду подальше отсюда.
— Нет, нет! — вскричала она, загораживая мне путь: — ты и так довольно ходил, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница! Я тебя так одену, что никто тебя не узнает! С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую тальму и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку Фрайнгпен с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась своей порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
— Вот он, тетушка! — сказала Марта, снимая с меня тальму и шляпу.
— Это он! — вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. — Это веселый, маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Господи, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее! Посмотри-ка, Марта, на нем даже нет рубашки! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, он…
Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню я вдруг почувствовал звон в ушах и головокружение; ноги мои задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, продолжался довольно долго, потому что во время него в положении моем произошли значительные перемены. Я очнулся на диване, стоявшем в задней комнате миссис Уинкшип. Вместо моей куртки и фланелевых панталон, на мне надеты были: фланелевая фуфайка, длинные, широкие панталоны, вероятно принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и какое-то огромное полотняное одеяние с гофрированными манжетами, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но длинное одеяние, опутывавшее мне ноги, помешало моему намерению. Миссис Уинкшип заметила это движение.
— Ну, что, молодец, ожил? — ласково, веселым голосом вскричала она. — Ну, полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?
Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал, и при этом материнском поцелуе доброй женщины я почувствовал что-то такое странное и не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, занявшись между тем приготовлением ужина. Через несколько времени из блестящей голландской печки, занимавшей один угол комнаты, распространился необыкновенно приятный запах.
— Ну, что, готов ты, Джимми?
— Готов-с, благодарю вас.
— У меня к обеду сварен был цыпленок, — сказала ласковым голосом миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом, — остатки его я положила тебе в суп. Кушай голубчик да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты подоспеют.
Много угощать меня было напрасно. Суп с цыпленком казался мне кушаньем хотя очень вкусным, но далеко неспособным утолить мой волчий голод. Я напал на него, как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такой быстротой, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
— Вот до чего он дошел! — воскликнула она с глубоким вздохом, когда мисочка с супом оказалась пустой, — это все равно, что глоток воды!
И действительно, все, что я съедал, казалось мне не более, как глотком воды, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку? Я отвечал: «пожалуй, только не целую, а маленький кусочек», хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался снять весь жир с блюда. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка; съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.
— А теперь, — сказала миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин, и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, — расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.
Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип. Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с самой той минуты, как бежал из родительского дома, укусив палец миссис Бёрк. Когда я стал говорить о своих товарищах Рипстоне и Моульди, и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.
— Да ведь за кражу на базаре не сажают в тюрьму, — объяснил я ей, — за это сторож сам
