последнего праздника, моего прощального праздника. Помнишь его?
— Помню ли я его! Мы произносили ужасно высокие слова, мы были так глубокомысленны! Кажется, это было в июне, и солнце взошло в два часа ночи. И тогда я залезла на стол и воскликнула: «Да здравствует солнце!» А русский, который сидел под столом и пел… откуда он, собственно говоря, взялся?
— Русский? Он был один из тех, кто постоянно водил с вами компанию… ведь вы были такие жалкие. А вас было много, слишком много! Но я разрешала всем приходить. Приводи их с собой, — говорила я, — приводи их непременно с собой. Таковы мои принципы. Уж если праздник, то с большим размахом! Вас было двадцать два человека, двадцать два. Я сосчитала вас. Это был один из лучших праздников, которые я устраивала в честь своих друзей.
Стелла сказала:
— Что ты имеешь в виду? Ведь это был мой праздник?
— Ну да, ну да, если тебе так хочется, я устроила для тебя прощальный прием, так что некоторым образом это был и твой праздник. А потом ты уехала утренним поездом.
«Да… Утренним поездом, — подумала Стелла. — Себастьян провожал меня к поезду. Какое было чудесное летнее утро… Он обещал приехать следом за мной, как только выяснит все относительно своей стипендии и как только я найду для нас мастерскую, или комнату, дешевую гостиницу, все, что угодно, где мы смогли бы работать… У него редко бывало постоянное жилье, я должна была послать свой адрес Ванде… „Прощай, любимый, береги себя!“ И поезд загудел и ринулся в далекий мир».
— Стелла! Не думай об этом моем празднике. Но ты, верно, помнишь, что это я жила здесь. Да, я жила здесь. Будь честна, разве не я жила здесь? Ну да, ты сама видишь. — Ванда положила свою руку на руку Стеллы и ласково продолжала: — Забавно, до чего обманчива бывает память. Но об этом не стоит беспокоиться, это — абсолютно естественно. Ты и сейчас такая же желанная гостья, как и в те времена. Ты всегда была готова помочь, ты помогала мне всем, чем могла, чистила лук и выносила помойное ведро… И принимала участие во всем происходившем, ты была наша милая бедная Звездоглазка… Погоди немного, лифт…
Было отчетливо слышно, как поднимается лифт.
— Четвертый этаж, — сказала Ванда. — Забавно, как часто он поднимается на четвертый этаж. Да, все как всегда, все, и теперь ты сидишь на своем прежнем месте, как раз между Ингегерд и Томми, а я — на диване против Бенну. Себастьян обычно сидел на подоконнике. Вы болтали без конца об искусстве, вас интересовали лишь ваши собственные дела. А многие ли из вас стали знамениты, можешь мне сказать?
Стелла ответила:
— Я так мало знаю о том, что сталось с тех пор с друзьями.
— Ты не знаешь? Разве никто из них тебе не писал? Ну, как это может быть, Стелла, дружок!
Стелла закурила сигарету, а затем сказала:
— Я послала свой адрес тебе. Я просила тебя передать его моим друзьям.
— Ты послала его мне? Погоди минутку, сигарета не раскурилась, вот тебе зажигалка. Возьми зажигалку, твои руки начали дрожать, только чуть-чуть, только чуть-чуть, нечего обращать на это внимание. Как бы там ни было, но Себастьян, некоторым образом, стал довольно знаменит. Но ты ведь знаешь, как бывает с великими людьми, они забывают тех, кто верил в них, когда они были чуточку менее значительны. Ты не выпьешь вина?
Стелла спросила:
— Ты знаешь, как он поживает сейчас? Ты знаешь, где он?
Лифт снова зашумел, они сидели молча.
— Пятый этаж, — заметила Ванда. — По-моему, теперь пора приступить к спагетти. Аl burro[4]. В настоящее время с parmigiano![5] Ты любишь parmigiano?
— Да, спасибо! Ты по-прежнему служишь в городской конторе?
— Конечно служу — как и все, в ожидании пенсии. Вообще-то, получила повышение. Я теперь — шеф отдела.
— Повышение? А чем еще ты занимаешься? Хобби у тебя прежнее, ты все так же ходишь по вечерам на гимнастику?
— По вечерам? Ты сошла с ума! В этом городе после шести вечера не смеешь носа на улицу высунуть!
Войдя в кухонный уголок[6], Ванда поставила кипятить воду. А потом накрыла на стол.
— Хочешь посмотреть фотографии Яска?
Альбом был красивый, с довольно скверными фотографиями, изображавшими стайку молодых смеющихся людей, тесно прижавшихся друг к другу… На маскараде, на береговом склоне — на ветру, идущими куда-то с мольбертами в руках. Фотографии просто обескураживающие и не представляющие ни малейшего интереса для тех, кто не изображен на них.
Стелла сказала:
— Вот этот снимок сделан на Хамнхольмене. Я стояла рядом с Себастьяном, на мне — белое платье. Лоскуток от платья еще остался.
Посмотрев на фотографию, Ванда сказала:
— Это не ты, это — кто-то другой. Фотографию засветили, и мне пришлось отрезать край. Ты любишь кетчуп?
— Нет, не люблю. Ты знаешь, где сейчас Себастьян?
— Быть может, знаю. Но видишь ли, дружок, этот адрес — секретный, я обещала его никому не давать. Что бы обо мне ни говорили, я, во всяком случае, лояльна. Вообще-то — это не Хамнхольмен, это Эггшер. И тебя в тот раз в компании не было. Забавные вещи происходят с человеческой памятью! Кое-что исчезает, а кое-что никогда не забывается. Твои воспоминания важны для тебя? Будь откровенна, подумай… то время, когда вам так легко жилось, эта комната… Тебе хочется обратно, в прошлое, ты тоскуешь, не так ли?
— Теперь больше не хочется, — ответила Стелла. — Кажется, вода закипела.
Но вода не кипела, газ в баллонах кончился.
— Я ужасно огорчена, — сказала Ванда. — Надеюсь, ты простишь меня?! Я могу спуститься вниз и одолжить газовый баллон у фру Лундблад, но она — такая неприятная…
— Оставь… Она, наверное, моет лестницу.
— Ты встретила ее? Что она сказала?
— Мы поболтали немного о том о сем.
— А что она говорила обо мне?
— Ничего.
— Ты уверена?
— Да, она ничего о тебе не сказала. Ванда, здесь очень тепло, ты не можешь ненадолго открыть окно?
Весенний вечер, прохладный и живительный, ворвался в комнату.
— О, это окно! — сказала Ванда. — Тут вы стояли и смеялись, ты с Себастьяном… Вы смеялись над нами. Что вас так забавляло? Над кем вы смеялись?
Голос Ванды, бесстрастно-настойчивый и властный, вывел Стеллу из себя; в приступе внезапного гнева она ответила:
— Ни над кем! Или над всеми и над всем! Над чем угодно, потому что мы были счастливы! Мы смотрели друг на друга и смеялись, мы играли. Неужели так трудно понять?
— Но почему ты злишься? — огорченно спросила Ванда.
— Я устала. Ты слишком много болтаешь.
— Разве? Как глупо, какое легкомыслие с моей стороны. Я ведь вижу, что тебе живется несладко.
Ты так переменилась. Что-нибудь стряслось? Расскажи мне, Стелла! Садись сюда, на диван. Тебя взволновали эти фотографии? Но это ведь лишь невинные старые воспоминания, чего же их бояться!
— Да, ты права, они — невинные. В этой мастерской также обитала невинность. Это было место, где
