сообщением и соответствующим предложением выступит Суслов. Это он и сделал.
Кстати, Хрущев не счел возможным попросить ответное слово и выступить в свое оправдание. Этого никто не ожидал, но так было. Оглашенные на Пленуме факты о его деятельности в последние годы были разительными. Он не смог бы их опровергнуть.
Разумеется, Пленум полностью отдавал отчет в том, что Хрущев внес великий вклад в разоблачение культа личности Сталина. Именно ввиду этого XX съезд партии вошел в летопись страны и мира в качестве исторической акции, заклеймившей диктатуру Сталина, его беззакония и репрессии.
Видимо, Хрущев в последний период своей деятельности почувствовал, что не за горами время, когда ему придется уступить свое место кому-то другому. Он стал думать о преемнике, хотя никто его об этом не просил. Поразил меня однажды такой факт.
В Москву в те дни как представитель американского президента прибыл Аверелл Гарриман, бывший посол США в СССР. Ему было поручено обсудить германские дела, главным образом вопрос о Западном Берлине.
Хрущев принял Гарримана в загородной резиденции. На беседу он пригласил члена Президиума ЦК КПСС Ф. Р. Козлова и меня как министра иностранных дел СССР. По ходу беседы Хрущев заявил гостю из США:
— Хотите знать, кто будет моим преемником? Скажу вам — вот он!
И указал на Козлова. Тот промолчал.
Я был изумлен и озадачен. Задавал сам себе вопрос: «Как же это, первое лицо в нашей стране может так говорить, будто имеет право единолично выбирать себе преемника?»
Вероятно, он уже не мог контролировать себя должным образом. В руководстве замечали, что он благоволил к Козлову. Но, конечно, он не имел права в одиночку решать такого рода вопросы.
Приведенный факт, конечно, не остался в тайне и сработал не в пользу Хрущева, а в пользу Брежнева. Члены руководства еще больше укрепились во мнении, что Хрущев как политический руководитель отсчитывает если не последние дни, то по крайней мере последние месяцы.
У меня никогда не было сомнений, как и у других членов ЦК, членов Политбюро того периода, что Брежнев является деятелем, приверженным политической линии, выработанной после XX съезда КПСС. Допускаю, что я знал не все стороны его деятельности, но все же ее основные направления ни ЦК КПСС в целом, ни Политбюро под вопрос не ставили.
И все же прежде всего заслуживает внимания то, что в течение нескольких последних лет он работал, будучи уже больным. Правда, он этого не афишировал. И даже скрывал. Однажды Ю. В. Андропов и я договорились намекнуть Брежневу:
— Не следует ли вам как-то поберечь свое здоровье? Если ему не уделить должного внимания, то это может быть связано с большой опасностью.
Конечно, намек выглядел прозрачным, хотя и поставлен был, как нам казалось, с должным тактом.
Брежнев в ответ просто промолчал, а затем перешел к разговору на другие темы.
Мы оба, Андропов и я, расценили такую реакцию как то, что он и не помышлял об изменении своего положения.
Тут, пожалуй, уместно вспомнить еще один разговор. Как-то при удобном случае я сказал ему:
— Надо бы что-то сделать, чтобы в стране меньше потреблялось алкогольных напитков. Уж очень много у нас пьют, а отсюда и рост преступлений, дорожных происшествий, травм на производстве и в быту, развала семей.
— Знаете, — оживился он в ответ, — русский человек как пил, так и будет пить! Без водки он не может жить.
Я настаивал на своем:
— Миллионы алкоголиков тянут страну назад. И партии, и народу от того пьянства, которое существует сейчас, будет только худо. Разве не об этом говорит статистика, да и медицина?
Разговор этот не привел к положительным результатам. Но через два-три месяца вопрос об этом все же возник на Политбюро. Генеральный секретарь уже не возражал против принятия какого-нибудь антиалкогольного решения. Но оно оказалось слабым, неконкретным и ощутимого эффекта не дало.
Пожалуй, нелишне высказать свое мнение об уровне общей подготовки Брежнева. Я бы сказал так. В общепринятом смысле слова он был человеком образованным. Неверны утверждения об обратном. Однако его знания не отличались глубиной. Не случайно он не любил разговоров на теоретические темы, относящиеся к идеологии и политике. Последние годы жизни он почти ничего не читал. Иногда я по своей инициативе рекомендовал ему прочесть те или иные книги, хотя бы в короткие часы отдыха.
Помню однажды, находясь на отдыхе в санатории под Москвой, я рекомендовал ему книгу о жизни Леонардо да Винчи, даже принес ее. Он обещал прочесть. Но недели через две вернул, сказав:
— Книгу я не прочел. Да и вообще — отвык читать. Комментарии к этим словам, как говорят, излишни. Сильной стороной Брежнева был особый интерес к кадрам.
Иногда его беседы с членами ЦК и другими ответственными работниками сводились к теме о том, кто чем занимается, какие у кого с кем отношения, — все это с целью выяснения у собеседников, не строит ли кто-нибудь против него лично каких-либо козней. Члены Политбюро, да и многие члены ЦК знали эту особенность Генерального секретаря и учитывали ее. При этом имел место, безусловно, и подхалимаж.
Все это, конечно, в какой-то степени отражалось на его авторитете, отнюдь не повышая его. Но собеседники, как правило, его щадили и старались ему помогать, как могли. Видимо, болезненное состояние усугубляло его подозрительность. Даже важные проблемы пропускались через призму личных настроений того или иного работника по отношению к нему как к Генеральному секретарю.
Экономическое положение страны было очень сложным, а в некоторых отношениях тяжелым. По справедливости тогдашний период назван «застойным». Он был застоем в экономике, науке и технике, социальной сфере. Имели место разного рода комбинации с цифрами, не отражающими истинного положения в промышленности и сельском хозяйстве. Узкие места и недостатки часто затушевывались.
Всегда перед съездами партии и пленумами ее ЦК руководство проходило через мучительную стадию раздумий о том, в каком виде представить итоги развития страны. С этой же трудностью ЦК КПСС и правительство встречались каждый год при подведении итогов за минувший период. Хозяйство находилось в состоянии стагнации. Это была суровая действительность. А приходилось говорить о мнимых успехах. Полностью вся правда обнажилась позднее.
Страна тогда закупала за рубежом много промышленного оборудования. С его освоением наша промышленность не справлялась. Положение усугублялось и тем, что импортируемое иностранное оборудование не устанавливалось в нормативные сроки. Пролежав годы, устаревало с точки зрения технологии и становилось фактически непригодным к работе еще и по этой причине. Помню, как-то при мне Брежнев задал Косыгину вопрос:
— Как много закупленного за границей промышленного оборудования у нас до сих пор не установлено на предприятиях и все еще складировано? Косыгин ответил:
— На шестнадцать-семнадцать миллиардов инвалютных рублей. По тому времени (да и по нашему тоже!) это составляло огромную сумму.
Почти систематически страна закупала и зерно. Сельское хозяйство Советского Союза переживало исключительно трудные времена, что еще больше отягощало экономическое положение. Все это не могло не отразиться в отрицательном плане на жизненном уровне населения.
Конечно, сейчас может возникнуть вопрос:
— Если было ясно, что принимаются решения, не отвечающие интересам страны, то почему же Политбюро, да и ЦК не принимали иных решений, которые в действительности отвечали бы интересам государства и народа?
Нужно учитывать, что существовал определенный механизм принятия решений.
Могу привести факты в подтверждение такого тезиса. Не только я, но и некоторые другие члены Политбюро справедливо указывали на то, что тяжелая промышленность и гигантские стройки поглощают колоссальные средства, а отрасли, производящие предметы потребления — продовольствие, одежду, обувь и т. д., а также услуги, — находятся в загоне.
— Не пора ли внести коррективы в наши планы? — спрашивали мы.
