Затем Ричард вернулся к разговору о Марион. Без особых подробностей, кратко обрисовал он свою жизнь с ней, поведал о том, как горько он в ней разочаровался, заметив, что вся ее красота, золотистые волосы, изысканные манеры и изящество оказались лишь красивой оболочкой, под которой не было ничего – ни искорки человеческого тепла, ни лучика жалости к страданиям ближних, не говоря уже о посторонних людях, ни самого слабого желания понять его, того, кто отдал ей свою жизнь, юношескую любовь. Она эгоистична, чванлива, капризна, ее одолевает жажда накопительства.
– Единственное, что она мне дала, – завершил Ричард свое горькое повествование, – это мой ребенок. Но она пытается отравить мне и эту единственную радость. Я очень люблю Роберту, и хотя самой Марион моя любовь не нужна, она сильно ревнует меня. Она жаждет моего внимания, всяких пустяков, сказанных или сделанных мною, которые питают ее тщеславие. Она всегда ревновала и ревнует меня к Роберте и старается организовать ее жизнь по своему усмотрению, надеясь со временем превратить ребенка в то, что собою представляет она сама, – в пустоголовую, избалованную светскую даму. Но моя всегдашняя и самая сокровенная мечта – сделать Берту прямой противоположностью матери. Я хочу, чтобы она стала настоящей женщиной, не только получала от жизни, но и отдавала ей не меньше, чем получает, – в общем, была бы такой, как ты, Роза-Линда, – добавил он с глубоким чувством и продолжал: – Я знаю, Берта музыкальна и очень артистична. Я пытался всячески поощрять эти таланты, дать ей возможность развивать их. У нас в Рейксли я оборудовал музыкальную комнату, в основном для Берты, а не для себя. Марион ненавидит эту комнату, как и всё, что связано с музыкой, которая ей просто недоступна. Ее раздражает, когда мы с ребенком занимаемся в этой комнате – играем на фортепиано или слушаем пластинки. Но я к этому отношусь очень серьезно… Не скрою, я всегда настаивал на том, чтобы предоставить ребенку свободу выбора. Я испытываю истинное счастье, когда вижу, что девочка развивается духовно, приобщается к искусству, приобретает разносторонние интересы. И хотя она еще очень маленькая, у нее явный талант к игре на фортепиано… Она удивительно тонко понимает меня, она обладает природной чуткостью, хотя и не осознает пока разногласий между мной и матерью, но она понимает, что я несчастлив, всегда старается быть мягкой, нежной и дружелюбной со мной. Она обожает свою мать и по-детски ее любит, а та балует ее, даря дорогие игрушки и книги, устраивает праздники для ее подруг, катания на машинах и тому подобное. Но я знаю, в матери есть и такое, что пугает девочку, то, что и меня заставило отвернуться от Марион вскоре после рождения Берты. И в ней действительно есть какая-то пугающая неумолимость… какая-то почти нечеловеческая холодность… расчет, по которому она построила всю свою жизнь так, как выгодно только ей. С ее красотой (а она очень красива), с ее умением элегантно одеваться и всей той роскошью, к какой она привыкла с детства, она всегда умела добиваться того, что ей хочется. Но все это не имеет ни малейшего отношения ко мне и моему ребенку. Я говорю тебе все это, Роза-Линда, чтобы ты поняла, почему я никогда не смогу оставить Марион. Я никогда не смогу покинуть Роберту, оставить ее этому ледяному и безжалостному существу, которое со временем сломит ее так же, как сломило меня.
Он умолк. Я тоже молчала. Этот рассказ словно околдовал меня, и в то же время нарисованный Ричардом портрет Марион Каррингтон-Эш вызвал у меня чувство возмущения. Я знала, что такие женщины существуют. Но чтобы Ричард, мой Ричард, с его чувствительной душой, его теплотой и добротой, был женат на одной из них и обречен на совместное с ней существование – это казалось мне страшно несправедливым. И теперь если на земле и было существо, которое я ненавидела всей душой, так это Марион.
Ричард поведал мне и об интимной стороне их жизни. Так я узнала о разрыве, который произошел между ними после того, как Берта появилась на свет; о том, как его жизнь с женой превратилась в безрадостное, унылое существование, несмотря на внешнее благополучие; о том, как он привык к этому (человек ко всему привыкает), но как все это безнадежно… По-видимому, Марион никогда не хотела иметь любовника: ей было достаточно восхищения и похвал в обществе, а секс ее не интересовал. Она была удивительно холодна и поэтому со своей стороны никогда бы не подала ему повода для развода. А он, как уже объяснил, ни за что не хотел давать ей такого повода потому, что у девочки была такая мать. Он утверждал, что ему было бы легче, если бы она была порочной женщиной – пила бы, играла, была бы ему неверна. Все что угодно, но чтобы в ней была хоть искра доброты и понимания.
– В основном это вина ее матери, – продолжал Ричард. – Леди Веллинг – глупая, пустоголовая, легкомысленная женщина, в прошлом дешевая певичка – все воспитание направляла к одной цели – выдать дочь за богатого человека… В Марион с детства воспитывалось своекорыстие. Сначала, когда она полюбила меня, конечно по-своему, в течение нескольких недель она испытывала настоящие человеческие чувства. На самом деле я не был такой крупной добычей, какую леди Веллинг решила заполучить для своей дочери. Но я думаю, мне удалось прорвать этот круг жесткости и расчета – правда, на очень короткое время. Я с ума сходил по Марион, а она была так прелестна… настоящее воплощение мечты любого юноши о прекрасной любви!.. – Ричард горько усмехнулся.
Я кивнула, но даже и в этот момент чувствовала жгучую ревность, просто потому, что когда-то он все же любил Марион.
– Думаю, временно мне удалось увлечь ее – благодаря моей склонности к искусству: музыке, стихам… и моей безумной любви, – продолжал он. – Но я жестоко заблуждался, воображая, что она любит меня и я ей нужен. Я быстро уговорил ее выйти за меня замуж. Тогда я был уже довольно состоятельным человеком, а со временем мое положение должно было еще упрочиться. Мать Марион знала это и ничего не имела против нашей женитьбы. Но весь этот угар длился недолго. Очень скоро все мои иллюзии растаяли… а закончилось все тем, о чем я вам рассказал.
Он замолчал, потом неожиданно отпустил меня и закрыл лицо руками.
– Дорогая моя, – воскликнул он, – я никогда и ни с кем не говорил вот так о Марион! Я всегда пытался скрыть свои переживания от посторонних глаз. Но я очень устал… За исключением того времени, которое мне удается проводить с ребенком – что не всегда бывает легко в нашем большом, переполненном людьми доме, – жизнь для меня подобна аду. Постепенно у меня появилось безразличие к жизни и чувство усталости, когда все – все равно, а это еще хуже. Это подрывает моральный дух.
Он горько усмехнулся и добавил:
– Я уже почти начал бояться, что стану таким же холодным и эгоистичным, как Марион. Но мой ребенок, моя девочка помогла мне избежать этого. Раньше я ждал тех минут, когда мне можно было побыть с ней в детской, потом – в ее классной комнате, ну а теперь она, конечно же, достаточно выросла, чтобы гулять со мной, когда приезжает домой из школы. Один раз в летние каникулы я возил ее за границу. Марион была против, но я взял дочь с собой. По-своему, по-детски ей очень понравилось. Однако любви и дружбы со взрослым человеком, такой, как наша, я не знал никогда, до тех пор пока не встретил тебя, Роза- Линда.
Я подошла к нему, обняла, крепко прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо.
– Дорогой мой, дорогой мой! – прошептала я. – Как же тяжко тебе было.
Я почувствовала, что его руки снова гладят мои волосы, и теплая волна захлестнула все мое существо.
– Тебе было хуже – у тебя было такое тяжелое детство, – сказал он. – Ни денег, ни дома. У тебя ничего
