Клэр. — Я не собираюсь ссориться с тобой, ма. Мы и так слишком много ссорились. Давай лучше раз и навсегда уясним себе, что наши с тобой взгляды на Глорию, на жизнь и на все остальное в корне противоположны. Вы с отцом одно, а я — совсем другое.
Она подошла к окну, чтобы скрыть внезапно навернувшиеся на глаза слезы обиды. И вдруг увидела отца — он бежал по дорожке со стороны поля.
— Клэр, где мать? — крикнул он, заметив ее в окне.
— Здесь.
— Попроси ее спуститься вниз. Глории вдруг стало плохо. Мы успели дойти только до старого дуба, как она завалилась, точно сбитая кегля. Похоже, девчонка последнее время недоедала. Может, она умерла?..
Забыв о своих невзгодах, Клэр бегом бросилась вниз. Конни с трудом поспевала за дочкой.
Глория лежала на земле вверх лицом и была бледнее смерти. Клэр не на шутку испугалась за нее. Она опустилась на колени, взяла пальцами безжизненное запястье Глории и пощупала пульс. Обернувшись, бросила родителям:
— Нужно вызвать доктора Коула.
— Она совсем плохая? — спросил Меллорс.
— Возможно, у нее начинаются роды. Правда, это маловероятно, но лучше вызвать доктора. Позовите Уиттерса, чтоб помог отнести ее в дом, а я уложу ее в постель.
Конни бросилась к телефону звонить доктору Коулу, который жил в двух милях от фермы. Меллорс побежал за своим старшим пастухом. К счастью, он оказался дома, хоть и было воскресенье.
Через несколько минут Глория уже лежала на кровати в комнате для гостей. Клэр протерла ей лицо, переодела в одну из широченных ночных рубашек миссис Меллорс и теперь спокойно и без суеты хлопотала над ней, пытаясь привести в чувство.
Наконец Глория пришла в себя. По ее бледным щекам текли слезы.
— Прости меня, — хрипло прошептала она. — Что, уже началось? Я что, скоро рожу?
— У вас где-нибудь болит?
— Нет, нигде. Но мне ужасно. Мне стало нехорошо, когда я шла по полю рядом с папой.
Клэр так и резануло это «папа». И все равно она очень жалела Глорию — раздевая ее, она просто ужаснулась ее болезненной худобе. Руки и ноги словно спички, лодыжки отекли и распухли. У Глории оказалась очень белая и тонкая кожа, что, очевидно, было характерно для всех Меллорсов. Сейчас, когда на ее лице не осталось никакого грима, оно было по-своему хорошеньким и даже милым, если бы не этот отпечаток нужды и порока, который успела наложить на него жизнь.
— Ты такая добренькая, такая добренькая… — Глория глядела на свою младшую сестру полными слез глазами. — Никогда не забуду, что ты для меня сделала.
— То же самое сделала бы любая сестра милосердия, — холодно возразила Клэр. Нет, она и самой себе ни за что не признается, что ее сердце болезненно сжалось, когда она уловила это явное сходство Глории с отцом.
Она сидела возле ее постели, пока не пришел доктор Коул. Оказывается, Меллорс поднял его прямо с постели, прервав сладкий послеполуденный сон старика. Теперь, когда Клэр знала, что Глория больше не нуждается в ней и до родов еще далеко — обморок случился от слабости, — она засобиралась на автобус.
Отец, прищурившись, посмотрел на дочку и сказал:
— Я все понимаю, Клэр. Я очень виноват перед тобой. Прости меня, девонька.
— Ладно, будем считать, что все в порядке, — пробормотала она. — Только Бога ради объясни матери, что я никогда не буду считать эту женщину своей сестрой, испытывать к ней какие бы то ни было родственные чувства и так далее. Да, я постараюсь быть к ней добрей и снисходительней, но полюбить ее не смогу никогда.
— Я все понял, девонька, — просто сказал Меллорс.
Конни была очень огорчена внезапным отъездом дочери и вызвалась проводить ее к автобусу.
— У тебя такое доброе сердечко, моя родная. И ты очень хорошая сестра милосердия. Доктор Коул считает, что ты очень помогла Глории. Если бы ты была хоть немного терпимей…
— Тебе еще не надоело об этом? — в сердцах воскликнула Клэр. — Ты что, думала, я встречу Глорию с распростертыми объятьями? Да если хочешь знать, я считаю ее средоточием всех пороков и мерзости.
— О, ты безнадежна. По-моему, в тебе есть какой-то сдвиг. Подчас мне кажется, будто ты презираешь своего отца, а заодно и меня. Мы всегда так любили тебя, а ты чуралась нашей любви. Еще ребенком ты воздвигла стену между собой и нами.
— Вы сами воздвигли эту стену.
— Но как? Как? Когда ты закончила школу, мы позволили тебе делать все, что захочешь. Мы с отцом всегда были за то, чтобы ты развивалась свободно и никогда тебе ничего не навязывали. Клэр, да мы души в тебе не чаяли. Ведь ты — дитя нашей любви. Чем мы так могли настроить тебя против нас?
Клэр шагала широко и стремительно, и это хоть как-то снимало напряжение. Она ладонью прикрыла глаза от солнечного света, но он был таким резким, нестерпимо резким, что по ее щекам текли слезы. Конни с трудом поспевала за дочерью.
— Появление Глории лишь очередное напоминание о том, что предшествовало моему рождению, — сказала Клэр. — Может, ты и не догадывалась, ма, но твое маленькое дитя любви могло возражать против постоянных напоминаний о той неуемной страсти, в результате которой оно появилось на свет.
— Господи, Клэр, этот разговор не приведет нас ни к чему хорошему! — воскликнула Конни полным отчаяния голосом. — Неужели ты до сих пор не поняла, что между твоим отцом и мной была и есть не страсть, а самая настоящая любовь!
— Я вовсе не против, чтобы вы любили друг друга — это ваше право, и я за вас очень рада. Но меня всегда возмущало, когда вы демонстрировали эту вашу страсть в моем присутствии. Неужели ты считаешь, что мне могло нравиться, как вы расхаживаете по дому в чем мама родила, поклоняясь так называемой естественной красоте, и то и дело бросаете друг на друга похотливые взгляды?
— От твоих слов у меня волосы дыбом встают! — Конни была на грани истерики, — Мы не могли себе представить, что ты… ты…
— Ну да, конечно же не могли. Ведь вы никогда не видели себя моими глазами. Вам и в голову не приходило, что я могла не согласиться с вашей точкой зрения. Вспомни, ма, тот день, когда ты вдруг решила посвятить меня в так называемую тайну моего рождения. Мне кажется, ты тогда именно так выразилась. Никогда не забуду того бедного теленочка. Мне было всего пять лет. Помнишь? Корова так мучилась, а отец объяснил мне наглядно, что теленок был задушен собственной пуповиной. Ничего не скажешь, восхитительный урок для маленькой впечатлительной девочки!
— Но мы же не знали, что он родится мертвым. И, честно говоря, никогда не думали, что ты воспримешь это столь извращенным образом.
— Нет, ма, дело вовсе не в этом, а в том, что вы всегда были слишком уверены в собственной непогрешимости. Вы никогда не задавались вопросом, что думаю или чувствую я. Да если бы вы хоть чуть- чуть понимали меня, вы бы никогда не стали демонстрировать в моем присутствии вашу великую страсть друг к другу.
— Мы всегда считали, что если ребенок знает, как его родители любят друг друга, он вырастет счастливым и полноценным.
— Ты сказала любят? Нет, ма, вы демонстрировали не любовь, а похоть. Но я вас в этом не виню. Я где-то читала, что некоторые женщины похотливы от природы. Но вы бы хоть скрывали эту похоть от меня. Что касается отца, его еще можно простить — откуда егерю знать приличные манеры!
— Да твой отец во сто крат приличней и порядочней того же Клиффорда Чаттерли! Тоньше, чище, во всех смыслах лучше. Ко всем твоим комплексам тебе еще снобизма не хватало.
— Если я и сноб, то в этом виновата только ты. Это ты определила меня в самую лучшую школу, а это значило, что у меня непременно должны были появиться друзья из высших кругов общества. Как ты думаешь, что испытываю я, сравнивая своего отца с отцом той же Синтии, моей лучшей школьной подруги? А вспомни сэра Джеймса Гоулена. Ты сама сказала на выпускном вечере, что у этого человека истинно
