— Браиловский! — ахнула она, раскрывая большие глаза еще шире. — Вы... к нам? Вы? Сюда? Ну... Всегда же я говорила, что вы — настоящий человек!
Глава XLVII. В ПОДМОСКОВНОМ НЕБЕ
Евгений Григорьевич Федченко вел воздушные бои против японцев в Монголии в тридцать девятом, против белофиннов над островами Саймы — в сороковом. Но нигде он не испытывал такой тяжелой, виски ломящей ярости, такого гнева и озлобления, как тут теперь, на этом уютном подмосковном аэродроме над рекой Клязьмой, в том нестерпимо медленном октябре.
Этот гнев сжимал ему челюсти до спазмы; он не мог говорить внятно.
Аэродром окружали такие родные, среднерусские поля и перелески. На старте всё время терпко и сладостно пахло убитой первыми морозами листвой лип; рябиновые кисти алели в ветвях. Реки и речки под крылом отблескивали голубой осенней сталью... «Неокрепший лед» лежал на них словно «тающий сахар». Всё было обжито, облюбовано; нарисовано Левитаном, описано в некрасовских стихах...
И всему этому теперь грозил конец. Гибель...
Летчики почти ежедневно были в бою: враг непрестанно, всё снова и снова, пытался прорываться к Москве. Стремился поразить ее промышленность, парализовать самый мозг страны.
Летчиков вызывали то на штурмовки, то на баражированье[48] опасных зон, то на перехват вражеских бомбардировщиков в воздухе.
Накануне того памятного для Евгения Федченко дня комполка вызвал его к себе на командный пост. Старший лейтенант Федченко получил задание. Оно было очень простым. Предстояло немедленно вылететь по срочному вызову в Москву, выполнить служебное поручение, дождаться ответа до вечера и вернуться обратно.
Это было не только просто. Это было приятно. С той самой встречи на четырнадцатом этаже, в Гнезниковском переулке, Евгений Федченко ни разу не видел Иры Краснопольской. Ни разу за месяцы войны не удалось ему побывать ни в Москве, ни тем более в привлекательном и немного страшном для него доме на Могильцевском переулке.
Конечно, он мог бы писать Ирине Петровне. Но это как раз казалось ему непреодолимо трудным... Написать и ждать, пока придет от нее невыносимо вежливый, тоненько ядовитый ответ? Нет, это слишком тяжело! Просто немыслимо!
До самой войны она язвила его, как хотела; командовала им деспотически: веревки из него вила. «Старший лейтенант? Подумайте! Мальчишка, значит!»
Нет уж, легче прямо встретиться лицом к лицу, чем писать.
Что до Петра Лавровича, то как по-отечески ни относился к Федченке строитель скоростных истребителей, Женя трепетал перед ним, словно осиновый лист. Одна мысль, что знаменитый конструктор может заподозрить что-нибудь, приводила старшего лейтенанта в панику.
Поднимет щетинистые брови, выставит вперед бородку и скажет: «Ах вот он что? Влюблен? В мою дочь! Гм?» Ужасно!
Правда, теперь до Федченки дошли ободряющие слухи: Петр Краснопольский как будто выбыл в долгую заграничную командировку; это уже легче. «Заеду! — решил он. — Может быть, они и не эвакуировались еще?»
В десять утра летчик Федченко был уже в Москве. Два часа спустя он выполнил всё, что ему было поручено, и оказался свободным до темноты. Поколебавшись, он направился на Могильцевский... Сердце его забилось так, точно он чрезмерно быстро набирал высоту.
То, что он застал у Краснопольских, не успокоило его. Иринина мать, Екатерина Александровна, которую он привык видеть уверенной в себе, невозмутимой, знаменитой, пребывала в довольно жалком состоянии. Да, она боялась! Боялась она всего этого. Тревоги и бомбежки ее измучили. Она не герой. Она женщина, художник! Нет никаких причин стыдиться этого болезненного состояния, да, да, да...
Она собиралась эвакуироваться. Как можно скорее, как можно дальше...
— Екатерина Александровна! А Ирина Петровна что?..
Последовал взрыв. Сумасшедшая девчонка и слышать не хочет об отъезде! Она заявила, что ни за какие блага не тронется с места, пока... Да, кто ее знает, где она сейчас носится? На каких-то курсах противовоздушной обороны! Она совершенно не думает о матери... Она...
Но в это время в прихожей громыхнула дверь и в комнату бурей ворвалась сама Ира.
Герой Халхин-гола Евгений Федченко, как всегда при встрече с ней, оробел до смешного... А сейчас на его лице изобразился вдруг такой восторженный трепет, что Екатерина Александровна Краснопольская с удивлением вгляделась в него. «Ну, погиб! — говорил весь вид летчика Федченки. — Вот сейчас она меня и собьет...»
Но не случилось ничего подобного. Произошло истинное чудо. Увидев встающего ей навстречу Евгения Григорьевича, Ирина сама побледнела, чуть не до обморока. Рукой она взялась за грудь. Потом без единого слова крепко схватила его за локоть и по коридору, не отпуская, повлекла к себе... «Жив! — повторяла она, задыхаясь. — Жив! Няня, милая... Он жив!»
Два часа спустя он уходил от нее совершенно преображенный. Да, теперь, наконец, он понял, что такое счастье. Ну, теперь...
Они условились так: послезавтра у него должен быть свободный от дежурства день. Ей надо сесть на электричку с Ярославского вокзала. Когда она сойдет с поезда на станции, там всё станет ясно. Там есть такая дорожка между лиственницами... Хоть на час! Хоть на полчаса! Он будет ее ждать. «Только, Ира... Уж тогда обязательно!»
— Слушай, Женя... Ну, какой ты смешной...
Он благополучно вернулся в часть; он еле дождался этого счастливого дня, и вдруг...
Уже накануне, в среду, немецкая авиация густо рванулась к Москве. Часть Федченки выдержала несколько горячих схваток. Младший лейтенант Павлов так удачно сбил «мессера», что на летчике осталось всё целым, даже любопытный комбинезон с обогреванием и парашютом.
В четверг, уходя с рассветом на дежурство, Федченко оставил Ире такую записку, каких летчики обычно не оставляют: «Прилечу скоро! Жди!»
Утро было хмурым. Казалось, фашисты притихли; в воздухе ни души. И надо же, чтобы обольщенные этой тишиной «ястребки», отчасти ради шутки, отчасти из любопытства, вздумали поочередно примерять над взлетной полосой, у готовых к мгновенному старту машин, этот самый фрицевский комбинезон... И надо же, чтоб Женя Федченко оказался в нем в тот миг, когда грянула тревога: первая волна «юнкерсов» вырвалась из-за тучи на горизонте. Безобразие, товарищи! Никуда не годится!
Переодеваться? Куда там! Комбинезон сидел на нем поверх нашего в обжимку, туго. Крепко выругавшись, старший лейтенант плюнул и пошел в воздух во вражеской шкуре. А потом... А потом стало и вовсе не до таких пустяков; чорт с ним, с комбинезоном! Летать можно, так и ладно...
Позднее, когда эта история стала известной по всему фронту и по всем летным частям всех фронтов, многие ей не верили. Старшему лейтенанту Федченке и самому она тогда казалась каким-то нелепым сном. Но это отнюдь не был сон — это была такая военная фронтовая быль, которая в мирное время кажется несообразней любой выдумки и сказки.
В одиннадцать с минутами Федченко сбил над фронтом свой четвертый с начала войны «юнкерс». Без семи двенадцать фашист, выскочив из-за облака, срезал его ведомого, Колю Лавренева... Почти тотчас же Федченко нацело отсек врагу весь хвост, всё оперение. В первом часу он сел заправляться. Его поздравляли. Ему было жарко. Из-под шлема текли знакомые ручьи пота: те же, что возле Буир-Нура, те же, что над озером Ханко... На аэродроме он услышал радостное: Лавренев приземлился, хотя и с простреленной рукой... Переодеваться? Да ну его к дьяволу! Может быть сейчас снова...
Через час они опять взлетели: девятнадцать немецких бомбардировщиков под сильным эскортом приближались с юга к Москве. Девятнадцать штук!
Ястребки навалились на врага западнее Мятлевки, между лесом и железной дорогой, почти над
