— Ты пойми, Марфа, я это сама отлично знаю. И всё-таки я месяца два искала его. Ну, автомат... Всё надеялась. Увижу бойца и кидаюсь, как дурная: какой номер оружия?
— А следователь? Он-то что тебе еще сказал? Ася! Как мне нехорошо от этого! Тошнит как-то! Зачем такие люди бывают? Уж лучше бы они зверьми и рождались, что ли! И ведь рядом с нашими жили, вот что ужасно! А что же, не известно теперь, как это... случилось? С твоей мамой.
Ася Лепечева сидела в полутемном девичьем кубрике, уронив руки на колени, опустив голову. Марфа, с тяжелой головой, то и дело поглядывала заплаканными, воспаленными глазами на подругу. Асина мама, высокая, всегда очень ровная в обращении и вместе с тем ласковая, немолодая уже женщина, с таким глубоким и красивым голосом, что многие принимали ее за певицу, — она и сейчас как живая стояла перед Марфушкой... Что она делала в последние годы? Была научным работником, историком. Ее два ордена Красного Знамени с раннего детства поразили воображение Марфы: Антонина Лепечева на ее горизонте была первой женщиной-орденоносцем. Два ордена, кожаное пальто и особого покроя полумужская серая каракулевая шапочка... Асиной маме было уже немало лет, но сам Павел Дмитриевич с удовольствием рассказывал про жену, что летом в Крыму она, бок о бок с ним, прошла верхом на лошади всю Яйлу по горным тропам, и хоть бы что! «Она у меня — кавалерист конармейского класса! Ну, я! Я — флотская косточка. Мне до нее далеко!»
— Я думаю, — негромко заговорила, наконец, Ася, — мама, работая в своем архиве, нашла что-то... Какие-нибудь бумаги, касающиеся Жендецкого. Следователь намекал, что он еще в гражданскую войну был врагом. А мама как раз работала по истории гражданской войны. Откуда-то он, наверное, про это услышал. Ну и, зная маму, понял, что это ему грозит нехорошим... Ну, они подкараулили ее на пути из Крыма... Этот Мольво — мама его не знала — на площадке вагона ударил ее рукояткой револьвера по голове и выбросил на рельсы...
— А его поймали? И — остальных? — с волнением и гневом заговорила Марфа.
Ася устало пожала плечами.
— Не знаю, Марфушенька. Наверное, да... Или потом поймают. Я, когда разговаривала со следователем, поняла, что нельзя его так расспрашивать. Он сказал про этот автомат, что искать его безнадежно, да и не к чему. Но мне всё-таки кажется, что если бы он нашелся...
Она замолчала, потому что с Марфой случилось нечто неожиданное. Она вдруг крепко схватила Асю за руку.
— Ой, Асенька! Погоди! Как ты сказала его фамилия? Худолеев? И он на ложе букву вырезал? Букву «X»? Ой, Ася!..
Метнувшись к изголовью своей койки, дальней в верхнем ряду, она загремела там чем-то, торопясь, путаясь в ремнях. Это что-то, глухо стукнув, упало, и Ася Лепечева почувствовала, что кровь отливает от ее щек; на колени к ней лег автомат, побитый и потрепанный автомат «ППД», одна из ранних, первых моделей. У него было небольшое, светлокоричневого дерева ложе, накрытое сзади стальной планкой на винтах. Посреди него нехитрым узором поблескивали аккуратно вколоченные Колей Бышко медные заклепочки — памятки побед снайпера Хрусталевой, а между ними краснела глубоко врезанная в дерево, накрашенная суриком буква. Большое, крестообразное «X».
Военфельдшер Лепечева не могла удержать невольного возгласа. Ох! Это был тот самый автомат, о котором она столько думала бессонными ночами, который так тщетно пыталась найти, который теперь, возможно, был уже и впрямь не нужен. Автомат 443721, принадлежавший некогда краснофлотцу Семену Худолееву.
Конечно, он был теперь действительно ни к чему. Но старшина Бышко на камбузе привстал из-за стола, когда Марфа, вся трясясь от волнения, примчалась туда за ним. Чем больше она выходила из себя, объясняя, тем меньше старшина был способен понять, чего от него требуют. Но перед ним была «его Фрусталева», «его Викторовна»; недаром над его пристрастием к ней уже посмеивались за глаза. Он вежливо утер губы, отдал недоконченный бачок на камбуз кокам и покорно последовал за ней, как следует огромный линкор за маленьким хлопотливым буксиром.
Понять двух девушек сразу Николаю Бышко стало уже окончательно невозможно. Он только виновато моргал, глядя на них. Говоря то вместе, то порознь, они с великим трудом едва-едва втолковали ему суть дела. Тогда, достав из полевой сумки отвертку, он присел на койку и, проще простого, вывернув винты, подцепил железкой накладку. Она упала на сизое флотское одеяло. Ася Лепечева, точно боясь ослепнуть, закрыла глаза...
— Та тут же ничого нема! — проговорил, однако, старшина, зорко заглядывая в деревянный тайничок. — Та так — ничого! Ни ветошки, ни щелочи. Пусто...
Для верности он сначала ударил автомат о колено, потом поковырял в глубине ложа отверткой. Затем, тщательно наложив ее на место, он снова прикрепил накладку шурупами. Ничего нет!
Девушки растерянно смотрели то на него, то друг на друга. Как же так? Что же это значит? Неужели матрос Худолеев и перед смертью остался лжецом?
Они не думали бы этого, если бы им было можно заглянуть в тот миг в ящик письменного стола за восемьдесят километров от них, в том кабинете высокого каменного здания над Невой, где пять месяцев назад Андрей Вересов, геолог, окончательно удостоверился, что бриллиант, подобранный им в свое время, — поддельный.
В этом ящике, внутри одной из папок, туго набитых аккуратно подобранными документами, лежала теперь маленькая тетрадочка, кучка измятых, но затем очень тщательно разглаженных листков тонкой и прочной бумаги. Почерк, которым они были исписаны, выглядел как «писарской» — довольно красивый на первый взгляд, разборчивый, мелкий и не внушающий доверия.
Вот что можно было прочесть на этих пяти или шести пожелтевших от сырости страничках:
«Товарищ Прокурор Советского Суда!
Товарищ Прокурор! Я, краснофлотец Худолеев, Семен Фирсович, год рождения 1913, родившийся в деревне Бардино, нынешней Калининской области, Локонского района, подписуюсь говорить одну чистую правду.
За то, что я четыре года покрывал по трусости чужие дела, я готов нести высшую меру наказания, но теперь, перед лицом боевой честной смерти, я больше изворачиваться и скрывать ничего не хочу. Расскажу всё по порядку.
В 1937 году со мной в июле месяце случилась беда. Имея седоком своего хозяина, инженера Жендецкого, Станислава Викентьевича, я вел машину из города Луги в нетрезвом виде и около деревни Жельцы на шоссе под вечернее время врезался с хода в красноармейскую полуроту, которая из лесу выходила на дорогу, и подавил нескольких бойцов.
Испугавшись, я дал третью скорость и успешно скрылся. От станции Мшинская я свернул на Чернецы, на деревню Луга и потом на Дивенскую, а ночевал в лесу за Чернецами. Мой хозяин этому не препятствовал и хотя ничего не говорил, но и не мешал мне смыться.
Я всё-таки был очень сильно оробевши; я боялся, что если он выдаст меня, то я получу суд и суровую кару, потому как могло быть, что я покалечил с полдесятка людей или более.
Но утром мой начальник Жендецкий С.В. стал меня успокаивать и пообещал покрыть меня, указав, что мы даже в тот день и не ехали на Жельцы, а что, по его приказу, я вез его на деревню Крупели и Калище, где жил его дружок Яшка Мольво на даче. Он даже записал такой маршрут в мою путевку и посмеялся, что «долг платежом красен», но я на радости не подумал об этих его словах.
По прошествии недели он вызвал меня в свой кабинет и сказал, будто инспекция и угрозыск запрашивали его, где был шофер Худолеев четырнадцатого июля и где была его машина ЛН-21311. Я стал его опять умолять не губить меня, и он еще раз пояснил мне, что долг платежом красен, и дал мне подписать расписку в получении от него тысячи рублей за спецзадание. Он так мне объяснил, что у него получилась мелкая растрата, и ее неудобно не покрыть. И я, по глупости, обрадовался, что так дешево отделался.
Но спустя малое время дешевое вышло на дорогое. При поездке на один полигон в Новгородскую область он стал вдруг мне по дороге ругать Советскую власть и сказал, что она скоро рухнет под ударами Адольфа Гитлера и что каждый умный человек должен уже сейчас постараться заслужить у нового хозяина.
