— Лодечка, да как же?.. Ты давно его увидел?
— Давно, — подумав, проговорил Лодя Вересов. — Вечером. Уже темновато стало. Нет, он меня не мог заметить, потому что я плашмя на суке лежал. Я играл в ручную пантеру. Меня абиссинцы приучили с деревьев бросаться на врагов. А он пришел и сел спиной к дубу, прямо на траву.
— Этот дядька?
— Да. Мне показалось, дядя Сеня, шофер... который у Зайкина папы на «Зисе» ездит. Ну, который с татуировкой, ты знаешь. Он совсем пьяный был, а пьяные наверх не смотрят. Он меня не заметил, я думаю. Я хотел скорее слезть, но потом забоялся.
— Забоялся? Почему?
— Он плакать начал...
Если до этого Макс Слепень еще не вполне отдавал себе отчет в необычности происшествия, то тут и его проняло.
Живое воображение мигом нарисовало перед ним совсем уж жуткое: крепкий человек, взрослый, шофер, с татуированными кистями больших рук, с выдающимися желваками мускулов на скулах, с синим после бритья подбородком сидит на траве под деревом, всхлипывает и утирает глаза масляной ветошкой. Испугаться было чего!
— Ну так... потому что он же пьяный... — растерянно предположил Макс.
— Нет, не потому! — решительно затряс головой Лодя. — Он сначала забранился на кого-то, а потом махнул рукой и заплакал... Он не хотел, чтобы кто-нибудь это услышал. Он сам себе рот рукой зажимал! Я видел.
Воцарилось долгое молчание. Максик, крайне озадаченный, смотрел на Лодю, а Лодя попрежнему на стену. Этот Лодя мог бы, пожалуй, просидеть так до завтра, о чем-то думая; но Макс на это был совершенно не способен: когда страшно, так надо хоть узнавать что-то, хоть говорить, если уж ничего другого нельзя!
— Лодечка! — вне себя, не находя себе места, завертелся он на койке. — А я не понимаю: кого же он убил? И как ты узнал это, Лодя, а? Ну, плакал, плакал, а потом?..
— Плакал... А потом упал на землю и даже стал так... мычать... А потом приехал другой человек...
— Как приехал? В парк? На чем?
— Я думаю, на байдарке... Мне не рассмотреть было, только он от берега пришел. Ты знаешь, я даже не заметил, как он вдруг очутился. Стал около и трогает ботинком... этого...
— А этот плачет?
— Плачет! Только не громко. И тот тоже не очень громко сказал: «Эх, ворона шестнадцатого года рождения! Шесть человек, как миленький, угробил, а нюнишь! Тюпа ты, вот ты кто!» Я такого слова даже в энциклопедии не нашел: тюпа. Я его не понял.
— Я тоже! — торопливо согласился Макс. — Ну, а этот?
— Этот сразу сел... И сказал... (видимо, слышанное прочно застряло в Лодиной памяти). Он сказал: «Я с тобой, Яков Яковлевич, не спорщик — шесть их было или пять... Сколько ни будь, всё одно руки по локоть в крови! А я больше жить не хочу убийцем! И ты меня лучше не доводи до худого, а то вот сейчас...»
— А тот? — Максика прямо лихорадка ломала.
— Он к нему нагнулся и так, знаешь, как злющий...
— Свистящим топотом? — подсказал Слепень.
— «Свистящим»? Не знаю, может быть... «Кукла тряпочная! Нашел место каяться... Не сегодня- завтра чорт знает что начнется, а он... Ну, алё! Живо куда-нибудь! Дело есть; утопиться успеешь!»
— Ну?
— Ну... и они ушли.
— Совсем? А байдарка?
— Я про байдарку не вспомнил. Я заторопился очень, даже колено ободрал. И... мне как-то неприятно стало... Я скорее домой пошел.
Последовала еще одна долгая пауза. Максик в синих трусах сидел уже, спустив ноги с раскладушки, и его непоседливые глаза метали пламя: «Эх, мол, что ж ты так?!» Лодя казался несколько подавленным, хотя известное облегчение отразилось всё же на его лице: как-никак, с одной близкой душой он поделился своей тайной.
Однако долго молчать и бездействовать Макс решительно не умел.
— Лодя... А ты... А может быть, тебе это всё... во сне приснилось? Может быть, ты тяжелого поел и заснул преспокойно на суку?
Лодя Вересов поднял голову. Неожиданность такого предположения удивила его, но, как всегда, он готов был и его рассмотреть беспристрастно.
— Ты думаешь?.. Хотя, пожалуй, нет... Ой, нет: какой же сон! Я же на другой день туда ходил. Там трава примята, и потом он там какой-то свой ножичек оставил, вроде перочинного, только побольше... Он его в землю втыкал и забыл.
— Ты взял?
— Нет, что ты! Разве можно? Я же не милиционер!
— Не милиционер, не милиционер! — возмутился Макс. — Всё равно надо было... По ножику всё узнать можно! Что же, он и до сих пор там торчит? Эх ты...
— Не знаю, — проговорил Лодя, напряженно что-то додумывая. — Может быть, и торчит... Ты знаешь, Максик? Может, я и взял бы его, ножик... Но я вдруг очень забоялся чего-то. У меня даже вот здесь похолодело.
И он вздрогнул.
Макс Слепень с сердитым сожалением покосился на Лодину спину, словно желая удостовериться, что она и на самом деле тогда похолодела.
— И ты так до конца и не понял, — дядя Сеня он?
— Этот человек? — уже рассеянно переспросил Лодя. — Нет. По-моему, не понял. Может быть, это двойник какой-нибудь?
Максик решительно вскочил на коврике.
— Так, слушай... Так надо сейчас же пойти туда! И взять этот ножичек... Как завтра? Никогда не оставляют еще на один день! Может быть, до завтра преступление уже совершится. Надо на него хоть посмотреть... Только, — ой, Лоденька, это прямо «Баскервилльская собака»! — только не может быть, чтобы это правда была! Разве убийцы тут бывают? Они бывают в тайге, около границы... Тут им паспортов не дали бы! Правда? Лодя, давай сбегаем за ножиком, а? Дак светло же ведь совсем, а? Дак в трусах; пять минут, и готово! А не пойдешь, — я один...
Лодя Вересов был очень дисциплинированным и рассудительным мальчиком: уж это-то Милица воспитала в нем. Но он никогда не мог сопротивляться бешеному напору маленького «истребителёнка» (так звал Макса сам Евгений Максимович Слепень, его отец). Когда доходило до надобности принять решение, тринадцатилетний чаще всего уступал десятилетнему. Так и теперь; хотя и мама Мика со своего финского валуна и «Три-те булгарски прасенца» с клееночки, казалось, неодобрительно косятся на него, он, поколебавшись, вскочил с кровати. В конце концов, это была его тайна. Он сам хотел показать место действия Максу...
Три минуты спустя оба они, в трусах и сандалиях, выскочили во двор.
На улице всякая жуть и таинственность мигом рассеялась; а пожалуй, это и впрямь был сон? Уж очень просто, ясно и спокойно шла над городом самая обычная, мирная летняя ночь. Всё было как всегда. Многие окна городка еще светились. У Гамалеев на балкончике кто-то сидел. От Коротковых, из первого этажа, доносились негромкие стоны баяна. За садом Дзержинского на том берегу высоко в небе чуть брезжили четыре красных фонаря на радиомачтах Пермской улицы; можно было подумать, — четверо великанов стали там в полумраке над самой Малой Невкой и, молчаливо глядя вниз, покуривают на досуге четыре великанские папиросы.
Мир и покой были разлиты во всем: в неподвижных купах деревьев, в уютном свете последних, еще не потушенных огней, в зубчатых очертаниях заводов на Выборгской набережной, на фоне слабо
