— Над кем? Над чем?
— Над тем, что происходит; верно, зря я смеялся.
— И в то же время вы разговаривали?
— Да.
— О ком?
— О президенте.
— Что вы говорили?
— Да то, что можно о нем сказать, — что он нарушил присягу.
— А дальше?
— Что он не имел права арестовать депутатов.
— Вы сказали это?
— Да, и я прибавил, что он не имел права убивать людей на бульварах…
Здесь осужденный сам себя прервал восклицанием:
— И за это меня ссылают в Кайенну!
Пристально взглянув на заключенного, судья ответил:
— А разве не за что?
Другой вид правосудия.
Трое заурядных людей, три сменяемых чиновника, — префект, военный и прокурор, которым звонок Бонапарта заменял совесть, усаживались вокруг стола и судили. Кого? Вас, меня, нас, всех вообще. За какие преступления? Они придумывали преступления. Именем каких законов? Они придумывали законы. Какие наказания они применяли? Они придумывали наказания. Знали они подсудимого? Нет. Предоставляли ему слово? Нет. Каких адвокатов они выслушивали? Никаких. Каких свидетелей допрашивали? Никаких. Какие прения вели? Никаких. Какую публику допускали? Никакой. Итак, ни публики, ни прений, ни защитников, ни свидетелей, чиновники вместо судей, присяжные, не принесшие присяги, судилище без правосудия, воображаемые преступления, вновь изобретенные наказания, подсудимый отсутствует, закон отсутствует; из всех этих нелепостей, похожих на странный сон, возникало нечто весьма реальное: осуждение невинных.
Изгнание, ссылка, высылка, разорение, тоска по родине, смерть, отчаяние сорока тысяч семейств.
Вот что история называет «смешанными комиссиями».
Обычно крупные государственные преступления обрушиваются на крупных людей, уничтожением которых дело кончается; они разят одним ударом, словно каменные глыбы, и подавляют сопротивление верхов: своими жертвами они избирают только видных деятелей. Но переворот 2 декабря действовал изощренно; ему понадобились еще и жертвы из мелкоты. Обуревавшая его жажда истребления не пощадила ни бедных, ни безвестных; свою ярость и злобу переворот распространил и на низы; он расколол общество до самых его подвалов, чтобы репрессии просочились и туда. Эту службу ему сослужили местные триумвираты, так называемая «мешанина смесей». Не спаслась ни одна голова, как бы она ни была смиренна и скудоумна. Были найдены способы довести неимущих до нищеты, разорить бедняков, обобрать обездоленных; переворот совершил чудо — к нищете он прибавил несчастье. Можно было подумать, что Бонапарт удостаивал своей ненависти простого крестьянина: виноградаря отрывали от его лозы, хлебопашца — от его борозды, каменщика — от его помоста, ткача — от его станка. Нашлись люди, которые взяли на себя эту обязанность — губить самые безвестные существования, обрушивая на каждое из них долю чудовищной общественной катастрофы. Омерзительное занятие — раскрошив бедствие, осыпать им малых и слабых.
XIV
Эпизод, связанный с религией
К этому правосудию порою примешивалась крупица религии. Приведу один эпизод.
Так же, как Арно (от Арьежа), Фредерик Морен был республиканец-католик. Ему пришла мысль, что души жертв избиения 4 декабря, столь внезапно перенесенные картечью в бесконечное и неведомое, быть может нуждаются в помощи; поэтому он решился на трудное дело — отслужить мессу за упокой этих душ. Но священники заботливо приберегают мессы для своих приверженцев. Группа республиканцев-католиков, возглавленная Фредериком Мореном, обращалась ко всем парижским священникам поочередно; всюду — отказ. Она обратилась к епископу — отказ. Сколько угодно месс для убийцы, ни одной для убитых. Служить мессу по таким покойникам казалось непристойным. Отказ был категоричен. Как выйти из положения? Обойтись без мессы было бы нетрудно для кого угодно, только не для этих упорно веровавших людей. Наконец почтенные демократы-католики, сильно огорчавшиеся своей неудачей, разыскали в маленьком, бедном приходе какого-то пригорода смиренного старенького викария, который согласился прошептать мессу на ухо господу богу, попросив его не разглашать эту тайну.
XV
Как выпустили узников из Гамской крепости
В ночь с 7 на 8 января Шаррас спал в своей камере. Его разбудил лязг задвигаемых засовов.
«Вот как, — подумал он, — наверно, нас переводят на особо строгий режим». И он снова заснул.
Час спустя дверь камеры отворилась. Вошел комендант крепости в полной форме, его сопровождал полицейский с факелом в руке.
Было около четырех часов утра.
Комендант сказал Шаррасу:
— Полковник, немедленно одевайтесь.
— Это почему?
— Вы уезжаете.
— Вероятно, какая-нибудь новая гнусность?
Комендант промолчал. Шаррас начал одеваться.
Когда он был уже почти одет, в камеру вошел невзрачный молодой человек, весь в черном.
Молодой человек сказал Шаррасу:
— Полковник, вас выпустят из крепости, вы покинете пределы Франции. Я получил предписание отправить вас за границу.
Шаррас возразил:
— Если меня хотят выпустить из крепости с тем, чтобы я покинул Францию, я не выйду отсюда. Это еще новое беззаконие. Меня так же не имеют права изгнать из Франции, как не имели права арестовать. За меня — закон, право, мои старые боевые заслуги, мой мандат. Я протестую! Кто вы такой, сударь?
— Я начальник канцелярии министра внутренних дел.
— А! Так это вас зовут Леопольд Легон?
Молодой человек потупился.
Шаррас продолжал:
— Вас прислал некто, именующий себя министром внутренних дел, — господин де Морни, если не ошибаюсь. Я знаю этого господина де Морни. Он молод и плешив. Прежде он играл в ту игру, от которой теряют волосы; сейчас он ведет ту игру, в которой рискуют головой.
Разговор становился неприятным. Молодой человек пристально разглядывал кончики своих сапог.
Помолчав некоторое время, он все же решился снова заговорить:
— Господин Шаррас, мне приказано передать вам, что в случае, если вы нуждаетесь в деньгах…
Шаррас резко оборвал его:
