Постарайся, милый друг, послать мне с Шарлем все, о чем я просил тебя во вчерашнем письме. Шлю вам всем мою любовь, мои мысли, мою жизнь. А тебе, тебе я шлю самую глубокую нежность, какая только есть в моей душе.
Милый друг, милый поэт, благодарю. Я получил ваше письмо, оно тронуло меня до глубины души. Меня изгнали, сослали, выпроводили, вытолкнули, вышвырнули вон — не знаю, что можно к этому добавить. Все это хорошо: прежде всего для меня, который яснее ощутил в себе великую радость удовлетворенной совести, и затем — для моей родины, которая это видит и выносит свой приговор. Все идет как ему положено идти. Вера моя глубока, вы это знаете. Я страдаю от того, что живу вдали от жены, такой доброй и великодушной, вдали от своей дочери, от сына Виктора (Шарль возвращен мне), вдали от дома, от моего города, от родины; зато я чувствую себя ближе к истине и справедливости. Я благословляю небо; все, что творит господь, есть благо.
Жму вашу руку, дорогой старый друг.
Мой дорогой красноречивый коллега!
От всего сердца благодарю вас. Вы ответили мне с высоты вашей трибуны как оратор, вы протягиваете мне руку как изгнанник.
Я был счастлив получить от вас, государственного деятеля и гражданина, свидетельство вашей приязни ко мне; я горжусь вашим предложением гостеприимства, выраженным с таким достоинством, и принимаю его с великой радостью.
Мне еще неизвестно, как распорядится мною провидение, но я больше чем когда бы то ни было ощущаю свой неотложный долг перед обществом. Возможно, мне нельзя будет удаляться от ближайшей границы Парижа. Брюссель или Лондон — боевые посты. Пришла пора писателю заступить место оратора; я стану пером продолжать ту войну против деспотов, которую вел доныне при помощи слова. Теперь я должен схватиться врукопашную с Бонапартом, только с Бонапартом; для этого, быть может, мне и надо, если не остаться здесь, то поехать в Лондон. Однако верьте мне, что в тот день, когда я смогу покинуть Бельгию или Англию, я покину ее для Турина. С глубокой радостью я пожму вашу руку. Как много всего воплощаете в себе вы один! Италию — стало быть, славу, Пьемонт — стало быть, свободу; Брофферио — стало быть, красноречие.
Да, я приеду, скоро приеду, чтобы повидаться с вами и повидать вашу виллу на озере Маджоре; я найду подле вас все, что люблю: синее небо, солнце, вольную мысль, братское гостеприимство, природу, поэзию, дружбу. Когда мой младший сын выйдет из тюрьмы, я смогу осуществить эту мечту и усадить мою семью у вашего очага.
Мы поговорим о Франции, ныне она — увы! — подобна Италии, поверженной во прах, но великой; мы поговорим о грядущем, о несомненной победе, о последней неизбежной войне, об этом великом союзном европейском парламенте, где, быть может, однажды я испытаю глубочайшую радость, заняв свое место рядом с вами.
Весь день я провел с Марком Дюфресом, он рассказывал, я писал. Я и сам не заметил, как накропал двадцать страниц мелким почерком, и сейчас, к вечеру, совсем отупел. Милый друг, я хотел написать и всей моей Консьержери и дорогой моей Адели, а времени у меня осталось разве только на десяток строк тебе. Большая пачка моих писем пойдет в следующий раз.
Это письмо принесет тебе г-жа Коппен. Она уезжает завтра утром. Сейчас восемь вечера, не знаю, успею ли прийти к ней вовремя, чтобы застать ее сегодня дома.
Вчера я просил Жирардена отобедать у меня, и мы беседовали с ним как нельзя более задушевно. Он рассказал мне о фельетоне Готье, глубоко меня тронувшем. Поблагодари Готье за меня. Ожье, видимо, решил, что меня расстреляли, а заодно и все мои произведения. Жирарден говорит, что фельетон Готье очарователен, и обещает прислать мне его, как и фельетон Жанена. Следовательно, тебе надо поблагодарить и Жанена. Я уверен, что услышать благодарность от тебя ему будет еще приятней, чем от меня.
Я только что прочел забавную фразу в «Emancipation», здешней бонапартистской газете иезуитов. Выписываю ее тебе. Речь идет о
«Выборы будут совершенно свободными. Но выход газеты, которая предложит вниманию избирателей имя Виктора Гюго или Шарраса, будет, разумеется, временно приостановлен».
Это восхитительно. А вот что на эту же тему пишет «Messager des Chambres»:
«Все громогласные обещания министра иностранных дел относительно свободы выборов министр полиции обязан взять обратно. Г-н де Мопа хвалится, что именно таким образом он замолчал кандидатуру г-на М.-Л. Фоше и что в Сент-Антуанском предместье многим рабочим, отцам семейств, пригрозили судом за пользование подпольной типографией, потому что они напечатали на маленьком литографском станке, имеющемся у каждого негоцианта, бюллетени с именем г-на Виктора Гюго. Избрание г-на Гюго послужило бы в Елисейском дворце поводом для глубочайшего недовольства. Из всех эмигрантов именно к прославленному поэту г-н Бонапарт питает наибольшую ненависть: это личная вражда, обостренная непрерывно растущей популярностью изгнанника. Презираемый в салонах знати и буржуазии до переворота, г-н Гюго вновь завоевал там признание. В настоящее время его считают одним из самых горячих защитников права и подлинной свободы, равно и наибольшим врагом деспотизма и привилегий. Слух, будто правительство не позволит избрать представителем народа ни одного из приговоренных к пожизненной ссылке, относился главным образом к г-ну Гюго. Лишь временно сосланные не подлежат этому остракизму».
Сегодня утром, в среду, ты должна получить через г-жу Белле доверенность и мою записочку. Г-н Тайе, вероятно, объяснил тебе, почему запоздало твое письмо. Посылаю тебе конверт, чтобы ты получила полное представление о скромной работе полиции Пьетри, которая, по-моему, не уступает полиции Карлье.
Я думаю все же, что доверенность пришла к тебе вовремя и ты успела передать ее Пиньяру для получения денег, — ведь последний день масленицы — праздник, значит, он не идет в счет.
Этот последний день масленицы здесь полон веселых проказ и грубоватого шутовства. Из моего окна, которое выходит на Главную площадь, я видел самую гущу ряженых. Я словно сидел в партере театра. Весь год фламандцы будто спят на ходу, зато в канун поста их разбирает бешеное веселье. И тогда они просто уморительны. Впятером они втискиваются в одну блузу и, напялив на себя огромную шляпу, пускаются в пляс. Они размалевывают себе физиономии, обсыпают их мукой, мажут черной, красной, желтой красками, — глядя на них, можно лопнуть со смеху. Моя Главная площадь кишела вчера натурой
