Ex imo. Благодарю. Она прекрасна, ваша книга. В ней глубина жизни, муки религии, трепет человечества, в ней постигаешь человека и бога. Я читаю ее на этом бедном острове, давнем приюте всех изгнанников, где вслед за изгнанными кельтами находили пристанище преследуемые гугеноты, а ссыльных гугенотов сменили изгнанные демократы. В этом мрачном напластовании человеческих бедствий я нахожу всех преследуемых, изгнанных, отлученных, обездоленных. И обо всем этом вы говорите в своей книге. И с какой симпатией! С каким сочувствием! С какой сердечностью! Вы добрый историк, вы освещаете страдающее человечество лучами своей большой души. Один из этих лучей дошел и до меня. Благодарю вас за свет, а еще больше — за тепло. Дорогой друг, высокая и нежная душа, я люблю вас.
Чтобы достойно ответить на письмо из Ногана, нужно было бы, чтобы Гернсей назывался Тибур, Ферней или Пор-Рояль. Но Гернсей всего лишь бедный утес, затерянный в море и мраке, омываемый морскою пеной, которая оставляет на губах соленую горечь слез, островок, не примечательный ничем, кроме своих скалистых берегов и того терпения, с которым он несет тяжелый гнет бесконечности. Этот печальный островок горд и счастлив тем, что его коснулся солнечный луч из Ногана, родины прекрасных и пленительных книг. Увы! Повсюду горе, повсюду могилы, но там, где вы, сударыня, всегда светло. Я благодарю небеса, если моя книга могла хоть немного утешить вас в вашей утрате и если мне, такому печальному самому, удалось смягчить рыдания вашей скорбной души, о великий мыслитель, о бедная мать!
Вот мое обращение к Италии. Посылаю вам текст, а также его перевод, напечатанный в английских газетах. Вам известно, какой крик подняли по поводу этих строк газеты господина Бонапарта. Посылаю вам рассуждения по этому поводу двух бельгийских газет — «Nation» и «National». Это всего лишь несколько откликов, свидетельствующих об успехе воззвания. Впечатление было сильным и, думаю, будет благотворным. Впрочем, вот как это все произошло: Мадзини написал мне письмо, прося помочь ему в его делах в Италии. Я ответил не сразу, сомневаясь, смогу ли я, иностранец, француз, принести пользу, обращаясь к итальянцам. Мадзини настаивал так горячо, так убедительно ручался за громадный успех моего слова в Италии (а он ее истинный представитель), так заклинал меня во имя общеевропейских интересов, во имя революции и т. п., что, побежденный его доводами, я не мог долее отказываться. И хорошо сделал. Мадзини перевел мое воззвание к Италии на итальянский язык. Оно появляется в «Italia a Popolo» в Генуе, тайно перепечатывается и с дьявольской быстротой распространяется по всему итальянскому подполью. Я кликнул клич: поднимайтесь на борьбу! И вот какой ответ я только что получил. Вырезаю вам из газеты следующие строки:
«
Если бы вы знали, какие страдания терпит несчастная Италия и какие ужасы о ней рассказывают! Когда же кончатся испытания народов? Я чувствую, как сам истекаю кровью всех этих ран.
Будьте так добры послать г-же Оне (от которой вы получите это письмо) один экземпляр «Созерцаний» для передачи г-ну Дюпоте, подарившему мне свою весьма любопытную книгу о магнетизме. Как вам известно, я имею право на двадцать пять экземпляров последнего издания. Придется, значит, взять из тех, что мне полагаются. Мы здесь коротаем время в разговорах о вас и в надежде на ваш приезд. Обнимаю вас.
Вы богато одарены, сударыня, величие вашего ума может сравниться лишь с величием вашего сердца. Я только что прочел восхитительные страницы, написанные вами по поводу «Созерцаний», ваши критические заметки, которые уже сами истинная поэзия, — все это сверкание мысли, излияния жизни и любви, философские рассуждения, исполненные мудрости и доброты, глубокие и яркие толкования — бесценные жемчужины, упавшие с вашего светлого пера. Что же мне сказать в ответ? Благодарить вас было бы просто глупо; скорее надо бы вас поздравить. Вы ясны и безмятежны; вы имеете право быть гордой, ибо вы благородны и возвышенны; вы говорите о моей книге, как говорите обо всем, с такой спокойной и естественной простотой, что она кажется почти надменной в сравнении с жалким остроумием многих других. Как-то недавно за утренним завтраком — в этот час мы все собираемся в кругу семьи — я говорил своим детям, что в области мысли вы — величайшая из женщин всех времен, быть может. Широта вашего кругозора присуща лишь горным орлам. Отсюда ваше влияние и ваша доброта.
Вы — жительница вершин, ваш ум свил себе гнездо у самых звезд, вы привыкли к широким просторам, а мой дом — только темная пещера. И все же я хотел бы, чтобы вы посетили ее; позвольте мне отвалить камень от входа и сказать вам: добро пожаловать!
Говоря попросту, низкой прозой (смею ли я называть ее «низкой» перед вами, мастером высокой прозы?), я недавно купил здесь хижину на деньги от двух первых изданий моей книги «Созерцания»; я намереваюсь немного перестроить и расширить этот дом, после чего в нем найдется подходящая комната для вас. Не соберетесь ли вы приехать сюда? Все будет готово к будущей весне; как видите, я приглашаю вас заблаговременно. Это почти лишает вас возможности отказать. Вы жили бы у меня как у себя дома, то есть совершенно свободной. На доме будет начертано слово «Свобода»; я назову его Liberty-House. [257] Это английский обычай давать имена домам. Как вам, вероятно, известно, мы с семьей живем совсем просто и скромно, и в этом отношении Гернсей может протянуть руку Ногану. Подумайте же об этом — ведь у вас почти целый год впереди — и приезжайте к нам. Если бы вы знали, как искренне и горячо, от всей души я зову вас! Вы будете гулять по нашему саду, совсем маленькому; только не надейтесь найти здесь широкие просторы ваших полей. Здесь столько моря и столько воздуха, что достаточно даже маленького клочка земли.
Жена моя уже приглашала вас к нам; вы ответили наполовину согласием; ответьте мне второй половиной согласия! Это доставит нам такую радость, что ее хватит на все время ожидания. Вы создадите
