всех этих формальностей с паспортом, и назвал свое имя. Тотчас же послали за министром; однако его не оказалось, и вместо него явился его ближайший помощник, весьма учтивый, с розеткой в петлице. Он начал с того, что попросил у меня разрешения «прежде всего приветствовать в моем лице великого поэта нашего века». Любезно отвечая этому
Он колебался. «Мне надо быть во Франции только для того, чтобы одним национальным гвардейцем было там больше», — сказал я ему. Он поклонился. «Мне тоже», — сказал Шарль. «И мне тоже», — повторил Дювердье, Тогда он обещал выдать нам паспорта, однако попросил разрешения прислать их только вечером. На этом мы и распрощались.
Ведь вы одобряете все это, правда? Я хочу вернуться во Францию, вернуться в Париж совершенно открыто, простым гвардейцем, и оба моих сына будут там рядом со мной. Меня припишут к тому округу, где я буду жить, и вместе со всеми я пойду на городской вал с ружьем на плече.
Все это вовсе не снимает с меня моего зарока; я ни в чем не хочу помогать правительству, но я хочу иметь свою долю участия в опасности, угрожающей Франции.
Полагаю, что мне не посмеют отказать в паспорте. Но эта задержка заставляет меня назначить отъезд только на утро 21 августа. Мы отправимся из Брюсселя в 9 часов и прибудем в Париж в 2 часа 35 минут. Не думаете ли вы, что следует объявить о моем возвращении, не указывая, однако, часа приезда?
Милый Виктор, как это грустно, что тебя нет здесь, подле меня, и что я не могу быть там, с тобой. Все опять становится очень сложным. Бонапарт может еще вынырнуть, кризис приобретает странный характер. Мы внимательно следим за всеми событиями и готовы выехать в любую минуту, — однако при одном условии: чтобы это не выглядело так, будто мы едем спасать империю. Главная цель — это спасти Францию, спасти Париж, уничтожить империю. И, конечно, ради такой цели я готов принести себя в жертву.
Интересная подробность: английские газеты сообщают, будто я уже в Париже, бельгийские — что я еще только еду туда, чтобы вступить в национальную гвардию. Беррю сейчас принес мне газеты, где об этом как раз говорится. Одна из них — «Paris-journal» — пишет: «Ходят слухи, что Виктор Гюго обратился с просьбой зачислить его в национальную гвардию. Неизвестно только, разрешат ли ему это». Мне только что сказали, что если я поеду в Париж, меня там арестуют. В это я не верю, но если бы даже так, ничто не помешает отправиться мне в Париж в тот день, когда он будет в смертельной опасности, когда ему будут грозить последствия какого-нибудь Ватерлоо. Я буду горд погибнуть вместе с Парижем, разделить его участь. Но такой конец был бы величественным концом, между тем боюсь, как бы все эти гнусные события не привели к позорному концу. А такую участь я не хочу делить с Парижем. Будет ужасно, если Пруссия остановится, если наступит позорный мир, если пойдут на раздел, вообще на какой-нибудь компромисс, все равно — с Бонапартом или с Орлеанами, — если случится так и народ не скажет своего слова, я вернусь в изгнание.
Нежно тебя целую. Прочти мое письмо Мерису и скажи ему, чтобы он дал прочесть тебе то, которое я пишу ему. Все мои письма написаны для вас всех, в том числе и для нашего дорогого, мужественного Августа.
Мне советуют щадить свои силы, беречь их для решительной минуты. Но наступит ли она? Ваше чудесное и нежное письмо только что дошло до меня и растрогало до глубины души. Вы заканчиваете его вопросом. Я не могу доверить свой ответ почте, Жюль Кларти передаст вам его устно. Он здесь со вчерашнего дня, он завтракал и обедал со мной. По возвращении в Париж он скажет вам то, что я сказал. Я, как и вы, люблю его живой ум, его прекрасную душу. Он передаст вам мои слова, вы убедитесь, что я совершенно готов к отъезду, но в Париж я поеду только по одному поводу, ради одного только дела, на этот раз — героического: «Париж, призывающий на помощь революцию». Тогда я приеду, иначе остаюсь у себя.
Я нисколько не сомневаюсь в конечном результате. Никогда я так сильно не верил во Францию, как теперь. Она сделает свое дело, она создаст европейскую Республику и сама растворится в ней. Исходом этой войны может быть только конец войнам, исходом же этого страшного столкновения монархий — только Соединенные Штаты Европы. Вы до этого доживете. А я — нет. Знаете почему? Потому что я предсказал их. Я первый, 17 июля 1851 года, произнес (среди улюлюканья) эти слова: «Соединенные Штаты Европы». Следовательно, я не приму в них участия. Никогда пророкам не дано было узреть земли обетованной.
У меня выступили слезы, когда я читал ваше письмо. Как вы меня любите! И как я вас люблю!
Да, я совершенно согласен с вами, что возобновить «Le Rappel» было бы целесообразно. В эти дни быть демократом — значит быть патриотом. Защищать Париж — значит защищать вселенную. Homo sum, следовательно, я защищаю Париж.
Как бы я хотел видеть вас!
Шарль, Кларти и Фредерикc уезжают сейчас в Виртен. Совсем близко оттуда, в Кариньяне, идут бои. Они увидят сражение, насколько это окажется возможным.
Генерал, старик сам по себе — ничто. Пример же — что-нибудь да значит. Я хочу быть там, где опасно, хочу пойти навстречу опасности, — и безоружным.
Мне сказали, что необходим пропуск, подписанный вами. Прошу вас послать мне его.
Будьте уверены, генерал, в моих самых лучших к вам чувствах.
Господин редактор газеты «Le Siecle»!
«Возмездие» никогда не приносило гонорара своему автору, и он нисколько на это не сетует. В настоящее же время продажа первых пяти тысяч экземпляров парижского издания дала пятьсот франков дохода; я просил бы вас внести эти деньги в фонд подписки на пушки.
