тому, кто узнал про убийство или отравление, совершенное королем. Вольтер предполагает, что Овидий был изгнан из Рима за то, что видел в доме Августа нечто постыдное. Знать, что король — убийца, было государственным преступлением. Если монарху угодно было не иметь свидетелей, то проведать что-либо — значило рисковать головой. Зоркие глаза могли быть только у плохого политика. Человек, подозреваемый в подозрении, мог считаться погибшим. У него оставалось лишь одно пристанище — безумие; нужно было прослыть «блаженным»; тогда его презирали, и этим все было сказано. Вспомните о совете, который у Эсхила Океан дает Прометею: «Казаться безумцем — таков секрет мудреца». Когда камергер Гуголин нашел железный вертел, на который Эдрик Собиратель посадил Эдмунда II, «он поспешил рехнуться», говорит саксонская хроника 1016 года, и таким образом спасся. Гераклий из Низибы, случайно открыв, что Риномет — братоубийца, заставил врачей признать себя умалишенным и добился пожизненного заточения в монастырь. Зато он жил спокойно и, старея, ожидал смерти с видом безумца. Гамлет подвергается той же опасности и прибегает к тому же средству. Он, как Гераклий, заставляет объявить себя сумасшедшим и прикидывается рехнувшимся, как Гуголин. И все-таки встревоженный Клавдий дважды пытается отделаться от него: в середине драмы — посредством топора или кинжала и в финале — с помощью яда.
То же самое находим мы и в короле Лире; сын графа Глостера также находит спасение в мнимой потере рассудка, и это ключ, позволяющий раскрыть и понять мысль Шекспира. С точки зрения философии искусства притворное безумие Эдгара объясняет притворное безумие Гамлета.
Амлет, созданный Бельфоре, — волшебник, Гамлет Шекспира — философ. Выше мы говорили о той особой реальности, которая присуща созданиям поэтов. Трудно найти пример более разительный, чем этот типический образ — Гамлет. В Гамлете нет ничего абстрактного. Он учился в университете; его датская дикость сглаживается итальянской учтивостью; он небольшого роста, полный, немного лимфатичный; он хорошо фехтует, но это быстро вызывает у него одышку. В начале поединка с Лаэртом он, вероятно боясь вспотеть, отказывается от питья. Заставив, таким образом, своего героя жить реальной жизнью, поэт может бросить его в область чистого идеала. В нем достаточно материального.
Есть другие создания человеческого духа, равные Гамлету, но ни одно не превосходит его. В Гамлете воплотилось все величие мрачного. Зияющая могила, из которой поднимается драма, — это колоссально. На наш взгляд «Гамлет» — главное создание Шекспира.
Ни один образ, созданный поэтами, не тревожит и не волнует нас до такой степени. Сомнение, внушенное призраком, — вот что такое Гамлет. Гамлет видел своего умершего отца и говорил с ним, — но разве он убежден? Нет, он качает головой. Что ему делать? Он сам не знает. Его руки сжимаются в кулаки и снова опускаются. Его терзают предположения, логические умозаключения, чудовищные догадки, кровавые воспоминания; уважение к призраку, ненависть, жалость, страх перед действием и перед бездействием; его отец, его мать, противоречивость его долга — буря бушует в нем. А в уме его — мертвенное сомнение. Шекспир — изумительный мастер пластических образов, и мы почти видим потрясающую бледность этой души. Как и большую аллегорическую фигуру Альбрехта Дюрера, Гамлета можно было бы назвать «Меланхолия». У него над головой также мечется летучая мышь со вспоротым брюхом; у ног его — наука, глобус, циркуль, песочные часы, амур, а позади, на горизонте, огромное страшное солнце, от которого словно почернело все небо.
И в то же время вторая половина Гамлета — это гнев, бешенство, ураган оскорблений, сарказмы по адресу Офелии, проклятия, обращенные к матери, самоуничижение. Он болтает с могильщиками, почти смеется, потом, стоя в могиле Офелии, хватает Лаэрта за волосы и яростно топчет ногами ее гроб. Он поражает шпагой Полония, поражает шпагой Лаэрта, поражает шпагой Клавдия. Иногда его бездействие словно дает трещину, и из этой трещины вырываются раскаты грома.
Его мучит мысль о той возможной жизни, где реальность сливается с химерой и которой все мы боимся. Он действует всегда словно во сне. Его мозг можно было бы рассматривать как какое-то сложное образование: там есть слой страдания, слой мысли, а также слой сновидений. Сквозь этот-то слой сновидений он чувствует, понимает, узнает, воспринимает, пьет, ест, сердится, издевается, плачет и рассуждает. Между ним и жизнью стоит как бы прозрачная стена; это — стена сновиденья; за ней видно все, но перейти через нее нельзя. Своего рода непроницаемое облако окружает Гамлета со всех сторон. Разве вы никогда не испытывали во сне такого кошмара: вы бежите или спасаетесь, вы спешите, но чувствуете, что колени ваши окостенели, плечи непомерно тяжелы; вы с ужасом сознаете, что ваши руки парализованы и вы не в силах сделать ни одного движения? Гамлет испытывает этот кошмар наяву. Гамлет не там, где протекает его жизнь. Вам всегда кажется, что он говорит с вами с противоположного берега реки. Он зовет вас и задает вам вопросы. Он как бы вдали от обрушившейся на него катастрофы, от прохожего, к которому он обращается, от мыслей, теснящихся в нем, от совершаемых им поступков. Он словно не прикасается даже к тому, что сокрушает. Это высший предел одиночества. Это уединение духа еще в большей степени отделяет его от простых смертных, чем его высокое положение принца. И в самом деле, нерешительность — это одиночество. Вас покидает даже ваша воля. Кажется, что ваше «я» ушло куда-то и оставило вас одного. Бремя Гамлета не так тяжело, как бремя Ореста, но зато оно сильнее качается из стороны в сторону; Орест придавлен роком, Гамлет — судьбой.
Но хотя Гамлет и стоит в стороне от людей, в нем есть нечто такое, что свойственно им всем. Agnosco fratrem. [135] Бывают часы, когда в своей крови мы ощущаем его лихорадку. Тот странный мир, в котором он живет, — в конце концов наш мир. Он — тот мрачный человек, каким мы все можем стать при определенном стечении обстоятельств. Как бы болезненно ни было состояние Гамлета, он отражает неизменное состояние человека. Он воплощает неудовлетворенность души жизнью, где нет необходимой ей гармонии. Он как бы носит тесный башмак, который жмет ногу и мешает ходить; башмак — это наше тело. Шекспир освобождает Гамлета от тела, и хорошо делает. Гамлет-принц — это еще возможно, но Гамлет-король — никогда. Гамлет не мог бы управлять народом, он слишком далек от всего. К тому же он делает гораздо больше, чем если бы он царствовал, — Гамлет существует. Отнимите у него семью, родину, призрак и всю эльсинорскую историю — даже и в таком освобожденном от всего виде этот образ останется каким-то странно пугающим. И это потому, что в нем много человечности и таинственности. Гамлет страшен, что не мешает ему в то же время быть ироничным. Он двулик, как судьба.
Отречемся от ранее сказанных слов. Главное создание Шекспира — не Гамлет. Главное создание Шекспира — весь Шекспир. Впрочем, это справедливо для всех умов такого размаха. Они — громада, глыба, они царят, они подобны библии, и их величие — в единстве их созданий.
Смотрели вы когда-нибудь на мыс, протянувшийся под нависшими тучами и уходящий, насколько хватает глаз, вперед, в глубокую воду? Каждый из составляющих его холмов — необходимая часть его очертаний. От него не отнимешь «и одной возвышенности, ни одной лощины. Его мощный силуэт резко вырисовывается на фоне неба, весь целиком вдвигаясь в волны, и нет на нем ни одной лишней скалы. По этому мысу вы можете идти среди безграничных вод, бродить под порывами ветра, видеть вблизи, как летают орлы и плавают чудовища; вы, человек, можете блуждать среди гула вечности, постигать непостижимое. И все это душе вашей дает поэт. Гений — это мыс, устремляющийся в бесконечность.
Рядом с «Гамлетом», и на ту же высоту, нужно поставить три грандиозные драмы: «Макбет», «Отелло» и «Король Лир».
Гамлет, Макбет, Отелло, Лир — эти четыре статуи господствуют над высоким зданием творений Шекспира. Мы уже объяснили, что такое Гамлет.
Сказать: Макбет — это властолюбие, значит ничего не сказать. Макбет — это голод. Какой голод? Голод чудовища, всегда возможного в человеке. У иных душ есть зубы. Не возбуждайте в них голод.
Вкусить от яблока — это опасно. Имя яблока — Omnia, [136] говорит Фильсак, тот доктор Сорбонны, который исповедовал Равальяка. У Макбета есть жена, в хронике именуемая Груок. Эта Ева искушает этого Адама. Как только Макбет вкусил от запретного плода — он погиб. Первое, что создали Адам и Ева, был Каин; первое, что совершили Макбет и Груок, было убийство.
От вожделения недалеко до насилия, насилие легко становится преступлением; эта возрастающая прогрессия и есть Макбет. Вожделение, Преступление, Безумие — эти три ведьмы говорили с ним тайно на пустыре и манили его на трон. Его звал кот Греймелкин, — значит, Макбет станет воплощением хитрости; его звала жаба Пэддок, — значит, Макбет станет воплощением ужаса. Груок, это чудовище, доконала его. Все кончено; Макбет больше не человек. Он превратился в бессознательную энергию, свирепо
