дороги. На свои средства? Нет, на средства населения. Колонну ему! Шекспиру — ничего, Мильтону — ничего, Ньютону — ничего, имя Байрона считается нецензурным. Вот до чего дошла Англия и ее славный и могучий народ.
И несмотря на то, что у этого народа есть такой просветитель и руководитель, как смелая британская пресса, более чем свободная — полновластная и которая в своих бесчисленных и превосходных газетах сразу освещает все вопросы, все же дело обстоит так; и нечего смеяться над этим ни Франции с ее памятником Негрие, ни Бельгии с ее памятником Беллиарду, ни Пруссии с ее памятником Блюхеру, ни Австрии, где, наверное, есть памятник Шварценбергу, ни России, где должен быть памятник Суворову. А если не Шварценбергу, так Виндишгрецу; если не Суворову, так Кутузову.
Если вы Паскевич или Елачич, — вам поставят памятник; если вы Ожеро или Бессьер — вам тоже памятник; будьте первым попавшимся, хотя бы Артуром Уэлсли, и вас изобразят в виде колосса, и леди посвятят вас вам самому, совершенно обнаженного, с надписью: Ахилл. Двадцатилетний молодой человек совершает героическое деяние: он женится на красивой девушке; в его честь воздвигают триумфальные арки, на него приходят глазеть из любопытства, его награждают самым высоким орденом, словно на следующий день после сражения; на площадях зажигают фейерверк; люди, у которых могли бы быть седые бороды, надевают парики и, почти коленопреклоненные, произносят приветственные речи; миллионы фунтов стерлингов выбрасываются на ветер в виде ракет и петард при рукоплесканиях толпы, одетой в лохмотья, которой завтра нечего будет есть; что до того, если во время этой свадьбы в Ланкашире свирепствует голод? Все приходят в экстаз, палят из пушек, звонят в колокола… «Rule, Britannia! God save!» [165] Как, этот юноша так добр, что женится? Какая слава для нации! Все в восхищении; великий народ теряет голову; великий народ млеет от счастья; балкон, откуда можно видеть, как будет проезжать юноша, сдается за пятьсот гиней, люди собираются толпами, толкаются, бросаются к колесам его экипажа, в результате этих восторгов раздавлено семь женщин, их маленькие дети растоптаны толпой, сто человек, только слегка придушенных, отправлены в больницу, ликование неописуемо. Пока все это происходит в Лондоне, вместо прорытия Панамского канала начинается война, строительство Суэцкого канала, оказывается, зависит от какого-то Измаил-паши; акционерная компания предпринимает продажу иорданской воды по луидору за бутылку; изобретают стены, сопротивляющиеся любому ядру, а потом ядра, пробивающие любые стены; один выстрел из пушки Армстронга стоит тысячу двести франков; Византия созерцает Абдул-Азиса; Рим идет на исповедь; лягушки, разохотившись после журавля, требуют себе в правители цаплю; Греция после Оттона опять хочет короля; Мексика после Итурбиде опять хочет императора; Китай хочет двоих: повелителя Срединного государства, татарина, и Сына Неба (Тьен Ванга), китайца… О, земля — престол глупости!
Слава Шекспира пришла в Англию извне. Можно было бы указать почти точно день и час, когда эта слава высадилась в Дувре.
Понадобилось триста лет, чтобы Англия вникла в смысл тех двух слов, которые весь мир кричит ей в самые уши: Вильям Шекспир.
Что такое Англия? Это Елизавета. Невозможно более полное воплощение. Восхищаясь Елизаветой, Англия любуется своим отражением. Гордая и великодушная, но порой невероятно лицемерная, педантичная в своем величии, обдуманно надменная, смелая недотрога, имевшая фаворитов, но никому не подчинявшаяся даже в постели, всемогущая королева, недоступная женщина, Елизавета — девственница, подобно тому как Англия — остров. Как и Англия, она называет себя владычицей морей, Basilea maris. Опасная глубина, где бушуют гнев, обезглавивший Эссекса, и бури, потопившие армаду, защищает эту девственницу и этот остров, не давая никому приблизиться к ним. Это целомудрие находится под охраной океана. Гений Англии в самом деле заключается в каком-то безбрачии. Связи еще допустимы, но только не брак. Весь мир всегда уходил от Англии ни с чем. Жить одной, идти одной, царствовать одной, быть одной.
В общем, замечательная королева и достойная восхищения нация.
Шекспир, напротив, — гений общительный. То, что он жил и творил на острове, не придает ему силы, а связывает его. Он охотно порвал бы эти узы. Живи он позднее, Шекспир был бы европейцем. Он любит и хвалит Францию; он называет ее «солдатом господа». Кроме того, у этой нации-ханжи он — свободный поэт.
У Англии две книги, одну она создала сама, другая создала ее: Шекспир и библия. Эти две книги не живут в добром согласии. Библия воюет с Шекспиром.
Конечно, как художественное произведение библия, эта неисчерпаемая чаша Востока, еще более, чем Шекспир, переполненная поэзией, могла бы назваться его сестрой; с точки зрения социальной и религиозной она его ненавидит. Шекспир думает, Шекспир мыслит, Шекспир сомневается. В нем есть что- то от Монтеня, которого он любил. То be or not to be [166] восходит к «как знать».
Кроме того, Шекспир сочиняет. Тяжкая провинность. Вера отвергает воображение. В отношении вымыслов вера плохая соседка — она лелеет только свои собственные вымыслы. Вспомним палку Солона, поднятую им на Фесписа. Вспомним горящую головню Омара, которой он потрясал над Александрией. Положение не изменилось. Современный фанатизм унаследовал и эту палку и эту головню. Это верно не только для Испании, но и для Англии. Я слышал, как один англиканский епископ спорил об «Илиаде» и как он пытался уничтожить Гомера одной фразой: «Это неправда». А ведь Шекспир — лжец еще почище Гомера.
Два или три года тому назад в газетах появилось сообщение о том, что один французский писатель продал свой роман за четыреста тысяч франков. Это наделало шуму в Англии. Одна конформистская газета воскликнула: «Как можно брать такие деньги за вымысел?»
Кроме того, на пути Шекспира встают и преграждают ему дорогу два всемогущих в Англии слова: «improper», «shocking». Заметьте, что в массе случаев библия тоже «неприлична» и священное писание «шокирует». Библия, даже по-французски и в суровых устах Кальвина, не задумываясь, говорит: «Ты погряз в блуде, Иерусалим». Подобные крепкие словечки принадлежат как поэзии, так и гневу, и пророки, эти разгневанные поэты, не стесняются употреблять их. У них беспрерывно ругательства на языке. Но Англия, постоянно читающая библию, как будто и не замечает этого. Ничто не может сравниться с намеренной глухотой фанатизма. Хотите другой пример такой глухоты? Вплоть до нашего времени римская ортодоксальная религия не признает, что у Иисуса Христа были братья и сестры, хотя о них упоминают все четыре евангелиста. Сколько бы Матфей ни говорил: «Ессе mater et fratres ejus stabant foris… Et fratres ejus Jacobus, et Joseph, et Simon, et Judas. Et sorores ejus, nonne omnes apud nos sunt?»; [167] сколько бы Марк ни настаивал: «Nonne hic est faber filius Mariae, frater Jacobi, et Joseph, et Judae, et Simonis? Nonne et sorores ejus hic nobiscum sunt?»; [168] сколько бы Лука ни повторял: «Venerunt autem ad illum mater et fratres ejus»; [169] сколько бы Иоанн ни твердил: «Ipse et mater ejus et fratres ejus…», [170] «Neque enim fratres ejus credebant in eum…», [171] «Ut autem ascenderunt fratres ejus…», [172] — католицизм не слышит.
Зато когда дело касается Шекспира, «немного язычника, как все поэты» (преподобный Джон Уилер), у пуританизма тонкий слух. Непоследовательность — сестра нетерпимости. К тому же, если нужно преследовать и проклинать, логики не требуется. Когда Шекспир устами Отелло называет Дездемону whore, [173] то все возмущаются, начинается единодушный протест, сплошной скандал, — что же такое этот Шекспир? Все библейские секты затыкают себе уши, забывая о том, что Аарон награждает точно таким же эпитетом Сефору, жену Моисея. Правда, это в апокрифическом «Житии Моисея». Но апокрифы не менее подлинны, чем священное писание.
Вот почему в Англии известная холодность к Шекспиру неистребима. Англия остается для Шекспира тем же, чем для него была Елизавета. По крайней мере мы боимся, что это так. Мы были бы счастливы, если бы нас опровергли. Мы больше желаем славы Англии, чем сама Англия. За это она не может на нас сердиться.
В Англии существует странное звание — «поэт-лауреат», констатирующее восхищение официальных лиц и отчасти восхищение всей нации. При Елизавете, и при жизни Шекспира, имя национального поэта
