первой излучины реки, сушились перевернутые рыбачьи лодки. Приятно было сидеть на теплом песке с друзьями, глядеть, как играет солнце на гребнях волн, и знать, что дневная работа закончена. Меня слегка клонило в сон. Габби снова кинул камешком в чаек, но птицы, не обращая внимания, опустились возле лодок и затеяли ссору из-за рыбьих голов.
– Накопаем серебра – станем королями толкучки, – продолжал Николен. – И королевами, – добавил он, глядя на Кристин. Та кивнула. – Захотим, так все скупим. А захотим, двинем вдоль побережья. Или на материк. И вообще, будем делать, что вздумается.
«А не то, что тебе отец велит», – подумал я. Однако, сказать по правде, слова его меня завели.
– А как узнать, на каком гробе серебряные ручки? – спросил все еще не убежденный Габби. – Чтоб зря не копать.
– Ты бы слышал, что старик говорил про тогдашние похороны, – сказал Николен. – Генри, расскажи им.
– Они тогда жуть как боялись смерти, – сообщил я тоном знатока. – Поэтому и устраивали пышные похороны, не хотели думать, как там все на самом деле. Том говорит, на похороны тратили до пяти тысяч долларов.
Стив одобрительно кивнул.
– Он говорит, каждый гроб обивали серебром.
– Он еще говорит, мол, люди ходили по Луне, – откликнулся Габби. – Только я не полечу туда следы искать.
Но я почти убедил его; он знал, что Том Барнард, который учил нас (Стива, Мандо и меня так уж точно) грамоте, начнет расписывать старинную роскошь во всех подробностях, только попроси.
– Всего-то делов – дойти по бетонке до развалин, – продолжал Николен, – и найти богатый могильный камень.
– Могильный камень с бриллиантовыми серьгами? – поддразнил Габби.
– Том не велит туда ходить, – напомнила Кристин. Николен откинул голову и засмеялся:
– Том просто боится. – Потом он сделался серьезнее. – Это понятно, после всего, что он пережил. Но там никого нет, кроме помоечных крыс, да и те ночью спят. Он не мог знать наверняка, мы там не были, ни днем, ни ночью. Однако, прежде чем Габби успел на это указать, Мандо взвизгнул:
– Ночью?
– А то! – громко ответил Николен.
– Говорят, мусорщики, если поймают, обязательно съедят, – сказала Кристин.
– Твой отец позволит тебе уйти от больных или с огорода днем? – спросил Николен у Мандо. – Ну и у нас такая же история, только хуже. Копать придется ночью. – Он понизил голос: – Тем более ночь – самое время раскапывать могилы на кладбище.
Он рассмеялся, глядя на испуганную физиономию Мандо.
– Раскапывать могилы на берегу можно в любое время, – сказал я как бы про себя.
– Я могу достать лопаты, – сказал Дел.
– А я – принести фонарь, – сказал Мандо. Он торопился показать, что не боится. И вот мы уже сидим и составляем план. Я выпрямился и стал слушать внимательней. Вообще-то я немного удивился. Мы с Николеном и раньше много чего задумывали: поймать в западню тигра, или поискать затонувшие сокровища возле бетонного рифа, или выплавить серебро из железнодорожных рельсов. Но когда начинали обсуждать, рано или поздно обнаруживались какие-нибудь практические сложности, так что все это был просто треп. Однако теперешний замысел требовал от нас просто-напросто пробраться в развалины (а мы всегда божились, что только об этом и мечтаем) и раскопать могилу. Мы обсудили, в какую ночь мусорщиков почти наверняка не будет на кладбище (в полнолуние, заверил Николен Мандо, когда гуляют привидения), кого нам взять с собой и от кого таиться, как расплющить серебряные ручки, чтоб они годились на обмен, и все такое.
Красный солнечный диск коснулся океана, похолодало. Габби встал, потер зад и сказал, что на ужин у них дичь. Мы тоже встали.
– А что, ведь сделаем, – решительно сказал Николен. – И я, черт возьми, готов.
Я откололся от остальных и пошел по краю обрыва. На пляже внизу отливные озерца поблескивали темным серебром. У каждого была красная каемка – маленькие подобия огромного океана за ними. По другую руку от меня извивалась меж подступавших к морю холмов долина, наша долина. Деревья на холмах качали ветками под вечерним бризом, поздняя весенняя зелень в свете заходящего солнца казалась пожухлой. На многие мили вдоль берега ели, пихты и сосны колыхались, словно волосы огромного живого существа. Я шел, ветер колыхал и мои волосы. На изрезанных оврагами склонах не угадывалось никаких следов человека (хотя люди там были); только деревья – высокие и низкие, секвойи, сосны, эвкалипты – да темные холмы, спускающиеся к океану. Я шел по янтарному краю обрыва, и я был счастлив. Мне и в голову не приходило, что мы с друзьями вступаем в лето, которое… которое переменит нас всех. Сейчас, несколько месяцев спустя, когда я пишу об этом, а на дворе лютует зима, какой на моей памяти еще не было, у меня есть преимущество: я знаю, чем все кончилось, – все, что началось с нашей вылазки за серебром. И дело не столько в том, что после этого случилось, сколько в том, чего не случилось, в том, как мы обманулись. И в том, к чему почувствовали вкус. Понимаете, я изголодался: не в смысле – хотел есть (это всегда), но по другой жизни. Мне надоело только ловить рыбу, рубить дрова и проверять силки. А Николен изголодался еще сильнее.
Однако я забегаю вперед. Когда я шагал по крутому обрыву между лесом и морем, у меня не было ни предчувствий, ни опасений, ни желания прислушаться к советам старика – только радостное волнение. Я свернул на южную дорогу к нашей с отцом маленькой хижине. Запах сосновой смолы и соли щекотал ноздри. Я захмелел от голода и волнения и уже воображал куски серебра размером с дюжину десятицентовиков. Мне пришло в голову, что мы с друзьями наконец-то сделаем то, что много раз хвастливо обещали сделать, – и по телу у меня пробежала приятная дрожь. Я перепрыгивал с корня на корень и думал: мы вторгаемся на территорию мусорщиков, проникаем на север в развалины округа Ориндж.
В ночь, которую мы выбрали для похода, с океана тянуло туманом, белесые клочья призрачно
