Отрывок из письма аббата Понтнефа к кузену маркизу де Монталье.
16 октября 1743 года.
…А недавно ваша сестра устраивала прием, и я имел счастье насладиться пением вашей дочери. Господин Сен-Жермен аккомпанировал ей на гитаре. Признаюсь, я не поклонник гитары — ей не хватает утонченности, флейты и божественной мелодичности лютни — однако готов согласиться, что Сен- Жермен играл очень мило, и музыка, им сочиненная, гармонично сливалась с чудным вокалом Мадлен. Я с удовольствием просмотрел тексты арий, их содержание не вызвало у меня ни малейшего нарекания; уверен, и вы бы нашли их вполне удовлетворительными. Сен-Жермен дважды прав, не следуя нынешней моде на диссонансы: напротив, его мелодии всецело обращены к классическим образцам и даже несколько устаревшим созвучиям прошедших веков.
…Что же касается религиозной стороны жизни Мадлен, я счастлив и горд сообщить: тут нет никаких причин чего-либо опасаться. В дни Господа нашего и по пятницам дочь ваша ходит к мессе, исповедуется по вторникам или субботам. Она чиста помыслами и исполнена подлинной веры, то есть в точности такова, какой вы ее мне описывали в прежних своих посланиях.
Тревога ваша относительно Сен-Жермена представляется мне безосновательной. Мадлен говорит, что находит его внимание приятным и лестным, однако не более. Ей и в голову не приходит рассматривать графа в качестве возможного жениха. Чтобы увериться в том окончательно, я поговорил с самим Сен-Жерменом. Он не поскупился на похвалы Мадлен, особенно восхищаясь ее вокальными дарованиями и тонким умом, однако проявлений других каких-либо чувств я не заметил. Откровенно говоря, лично мне никогда не казалось, будто Сен-Жермен уделяет вашей дочери больше внимания, чем того требуют совместные музыкальные упражнения. Точно также он был внимателен и к мадам де Кресси, пока та не заболела. Не беспокойтесь, дорогой кузен: ни Мадлен, ни Сен-Жермен друг в друга не влюблены, и нет никаких признаков, что это случится, ваша дочурка мыслит исключительно здраво, и, поверьте, в вопросах серьезных она никогда не воспротивится воле семьи. Когда в беседах с ней я затрагиваю тему светских и семейных обязанностей женщины, Мадлен неизменно мне отвечает, что осознает свой долг и не намерена им пренебрегать.
Позвольте мне, дорогой Робер, еще раз воззвать к вашему сердцу, дабы вы примирились с Богом и церковью: человеческий век недолог, дни наши полны скорби. Ваши ошибки остались в далеком прошлом, раскаяние ваше искренне и глубоко. Не впадайте в отчаяние, но неуклонно надейтесь на бесконечную милость Божию и прощение матери-церкви. Грешник, сбившийся с пути истинного и обретший покаяние, во сто крат дороже Господу, чем тот, кто никогда не оступался. Исповедуйтесь, кузен, и покайтесь от всего сердца, дабы снова позволено вам было подойти к причастию и вкусить крови и тела Господня. Молитесь Святой Деве о милосердии. Да, ваш грех велик, ибо вы отреклись от Господа, но святой Петр совершил то же самое и был прославлен в раю. Если Господь простил своему сподвижнику, он примет и вас. Пообещайте, что соберетесь наконец с духом и придете на исповедь…
Будьте уверены, что ваша дочь находится под моим неусыпным надзором и я всякую минуту готов прийти ей на помощь и уберечь от ошибок, если она дрогнет перед искушением. Жития святых мучеников и мои наставления да послужат ей путеводной звездой.
Во имя Господа, пред лицом которого все мы братья и смиренные рабы, посылаю вам благословение. Не падайте духом и укрепляйтесь молитвами. Ибо Спаситель приходит ко всем.
Имею честь оставаться вашим преданным кузеном.
Аббат Альфонс Рейнар Понтнеф На бумагу в третий раз шлепнулась клякса, и Мадлен с раздражением отшвырнула перо. — В чем дело, дорогая? — спросила графиня.
Они находились в самом обширном из дальних покоев — просторном, слегка старомодном салоне с шестью высокими окнами, выходящими на северо-запад. Обычно из них открывались прекрасные виды, но мелкий осенний дождь зарядил еще с ночи, и в помещении было полутемно. Душа Мадлен жаждала ливня, а нынешняя неизбывная морось способна была нагнать лишь тоску. Тоску нагоняла и тетушка, корпевшая над шитьем, и то, что самой Мадлен приходилось корпеть над скучной работой.
Графиня перекусила нитку и спросила опять:
— Так что же случилось?
— Дурацкие перья! — тряхнула головкой Мадлен. — Мне ни за что не успеть! Ни за что! Так и знайте!
Взглянув на кипу уже приготовленных к отправке конвертов, она добавила:
— Их пятьдесят семь. А осталось больше трехсот.
— Ну что ж, — заметила Клодия, делая очередной стежок, — можешь позвать Милана и поручить это ему. Кажется, кто-то сам вызвался мне помочь, а теперь начинает хныкать.
— Я, наверное, была не в своем уме, — вздохнула Мадлен, отодвигая в сторону миниатюрный столик. — Не обращайте внимания, тетушка. У меня просто болит голова. Визит вашего генерала испортил мне настроение. Как будто кому-то есть дело до Австрии. Какая разница, кто там взошел на трон?
— Понимаешь, Мадлен, — произнесла тетушка, снова склоняясь над рукоделием, — пока был жив Флери,[9] мирная жизнь у нас длилась и длилась. А генералам мир не по вкусу.
Распутывая нитки, она добавила:
— Теперь Флери умер, и королевской пассии[10] вздумалось повоевать, что с ее стороны, по-моему, очень глупо. А глупость всегда наказуется. В один прекрасный день его величество от нее отвернется, попомни мои слова. Что до политики, то Мария Терезия Австрийская[11] очень не вовремя принялась заигрывать с англичанами, и затяжной войны нам, пожалуй, не миновать.
— Как все это скучно. Скучно и… безотрадно.
Мадлен встала, подошла к окну и застыла возле него, глядя на облака. Она была очень хороша в рассеянном пасмурном свете. Ей удивительно шло платье из узорчатой плотной тафты, впрочем ей шло все, что бы она ни надела. Шею девушки облегал атласный розовый шарф, на плечи она накинула испанскую шаль с бахромой — в доме было прохладно.
— Слава великого прадеда не дает его величеству спать. Наш король вознамерился продемонстрировать всем, что он способен править Францией самостоятельно, — продолжала графиня. — И это весьма неразумно. Ведь рядом с ним хватает людей, способных прекрасно со всем этим справиться. Зачем взваливать на себя непомерное бремя? Ах, Боже мой, — вдруг взволновалась она. — Что это я так разболталась? Я не хотела сказать ничего дурного. Мадлен, ты должна помнить: наш король, без сомнения, великий и славный монарх.
