Джиму смеяться не хочется.
– А кто у тебя покупает?
– По большей части – индивидуальные покупатели. Из каньонов, из Лагуны. А кроме того – банки. Делаю по их заказам стенные росписи. А что ты пишешь? – меняет она тему разговора.
– Ну… стихи. По большей части. Но преподаю я самый тупой английский.
– Тебе он что, не нравится?
– Да нет, нравится, конечно, нравится. – Джим уже сожалеет о неосторожно сорвавшемся с языка слове.
Кружку пива Хана опустошает чуть ли не залпом. Они беседуют о преподавании. Потом переходят на живопись. Джим знаком с импрессионистами и с обычным для культурстервятника джентльменским набором прочих художников. Им обоим нравится Писарро. Хана рассказывает о Мэри Кассат, а потом о Боннаре, предмете особых ее восторгов.
– Ведь сколько, казалось бы, прошло времени, но даже и сейчас некоторые аспекты его творчества остаются малопонятными. Вот, скажем, колорит – странный, неестественный, но стоит приглядеться к окружающему миру получше – и вот он, боннаровский колорит, но только не на поверхности, а вроде как в глубине вещей.
– Даже эти белые тени, которые есть на одном из его полотен?
– Cabinet de Toilette?[23] – смеется Хана. – Ну… не знаю. Думаю, это он в интересах композиции. Честно говоря, я тоже никогда не встречала белых теней. Но как знать, может, Боннар их и видел. А почему бы и нет, ведь он был гений.
Гений. Хочешь не хочешь, приходится выяснять, чем эти самые гении отличаются от простых смертных и чему можно у них научиться. Чему – и каким образом. Джим сразу же признается, что не считает себя гениальным поэтом, он и вообще сильно сомневается в своей причастности к высокому искусству поэзии, однако делиться этим сомнением с новой знакомой как-то не очень хочется. Совсем иначе ведет себя Хана – она воздерживается как от заявлений о собственной гениальности, так и от каких-либо самоуничижительных признаний. Разговор становится все более оживленным, Хана и Джим поминутно перебивают друг друга – каждому хочется сказать побольше, уточнить и развить чужую мысль. Джиму очень нравится эта девушка.
– Но разве дело только в том, чтобы уделять больше внимания тому, что видишь? – спрашивает Джим, имея в виду недавние слова Ханы. – Ведь это примерно то же самое, что получше сфокусировать бинокль или фотоаппарат…
– Нет, – темпераментно машет рукой Хана, – конечно же, нет. Мы видим совсем не так, как видит камера. Именно это и придает фотографии такой интерес. Острота видения совершенно отлична от остроты зрения. Сфокусировать видение – это значит изменить само восприятие окружающего мира, а не просто увидеть вещи отчетливее. Нужно избавиться от эстетической слепоты – а также и от моральной.
– Видение как нравственный поступок. Хана энергично кивает.
– Вот уж это резко противоречит позиции постмодернистов.
– Совершенно верно. Но ведь сейчас происходит отход от постмодернизма. Да и сам он меняется. Прекрасное время для художника. Можно использовать по своему усмотрению свободное место, оставшееся после смерти постмодернизма и не заполненное еще ничем иным. Принять участие в создании того, что придет на смену. Мне лично это нравится.
– Ну и амбиции же у тебя, – хохочет Джим. – От скромности не умрешь.
– Конечно. – Хана, сидевшая почти все это время, опустив глаза, окидывает Джима коротким взглядом. – Ведь амбиции есть у всех, ты согласен?
– Нет.
– Но вот у тебя самого – у тебя они есть?
– Ну… – смеется, а скорее заставляет себя засмеяться Джим. – Да, пожалуй, есть.
Есть, конечно же, есть! Но само это признание лишний раз подчеркивает неприятную истину: он ничего еще не создал, он ленив и не умеет трудиться. Поэтому Джим предпочел бы говорить на какую-нибудь другую тему.
Хана снова рассматривает стол.
– Амбиции есть у всех, – кивает она. – И если кто-либо в этом не признается, значит, он просто боится или стесняется.
Тоже мне, телепатка. И тут Джим с удивлением слышит свой собственный голос:
– Я и вправду боюсь.
– Конечно. И все-таки ты признал, что они у тебя есть.
– А куда ж тут денешься, – улыбается Джим. – Ты покажешь мне свои работы?
– Конечно. А мне хотелось бы почитать твои. Ну, только этого и не хватало.
– Это сплошной ужас. Хана улыбается столу:
– Вот все поэты так говорят. Ого, ты посмотри. Заведение-то закрывается.
– Еще бы, ведь уже одиннадцать!
Только чего она совсем за собой не следит, думает Джим, пропуская Хану в ярко освещенный холл. Вид у нее, мягко говоря, диковатый – всклокоченные волосы, мешковатый, сикось-накось связанный свитер… Вот уж кто не похож на модную девицу. Может, оно, конечно, и намеренно, но все-таки…
– Я хотел бы еще с тобой увидеться, – говорит Джим. Хана смотрит в сторону, на землю –