Джим позорно ретируется. А потом останавливается, думает, возвращается и дает человеку пятифунтовую бумажку. Пять фунтов. И снова уходит. Пробираясь в путанице узких переулков, он потерял «Шаратон» из виду и не может вспомнить, в какой же он стороне. Из груд тряпья к нему тянутся руки, во тьме белеют сложенные лодочкой ладони, блестящие глаза словно смотрят из толщи стен. Все это – осязаемая реальность, и он здесь, в реальной ее гуще. Джим прибавляет шаг, с поднятой головой, он почти несется мимо этих рук.
В конце концов Джим находит «Шаратон». Пройдя между охранников, он оказывается в просторном вестибюле, точно таком же, как вестибюль любого первоклассного отеля в любом городе мира – и содрогается от омерзения. В окружении нищих кварталов вся эта роскошь напоминает космический корабль, приземлившийся на муравейник. «Там, снаружи, люди», – говорит он, ни к кому не обращаясь. И с ужасом вспоминает название пьесы Фугарда[31]: «Здесь живут люди». Так вот что имелось в виду…
Он уходит из отеля, заставляет себя вернуться на улицу попрошаек. Заставляет себя смотреть на этих людей. Вот, думает он. Вот мужчина, вот женщина, вот ребенок. Это мир. Это реальный мир. Он плетется по тротуару, у него срывается дыхание. Он не понимает своих ощущений – они какие-то незнакомые, раньше таких никогда не было. Он просто смотрит.
Лица в открытых дверях, люди, сидящие на полу. И глядящие на него.
Кажется, что этому моменту не будет конца, – этому моменту и вправду не будет конца, его существование продлится внутри Джима, в микроскопической структуре нейронов, синапсов, аксонов. Странное это дело.
– Давайте уедем, – говорит он наутро. – Мне здесь не нравится.
Глава 45
И они летят на Крит, новая идея Джима.
– Даем тебе, Джимбо, последний шанс…
Они приземляются в Гераклионе, завтракают у ларька, торгующего гамбургерами, в конторе «Эйвиса»[32] берут напрокат «ниссан» и направляются смотреть Кносс, веселенькую, ярко раскрашенную реконструкцию минойского дворца. Здоровенная толпа туристов. И вообще все это чем-то смахивает на пирамиды.
– Вот же черт, – в полном отчаянии говорит Джим. – Дайте мне эту карту.
Сэнди вручает ему эйвисовскую карту острова. Минойские развалины отмечены двусторонней алебардой, греческие развалины отмечены сломанной колонной. Джим выискивает сломанные колонны, он уже сообразил, что на этом острове минойские развалины считаются развалинами первого сорта, а греческие – второго. Нужно найти переломленную колонну, которая располагается подальше ото всех городов, в тупике малозначительной дороги и, по возможности, рядом с морем.
– Порядок. – Находится не один, а даже несколько значков, удовлетворяющих всем поставленным условиям. Джим выбирает из них первый попавшийся.
– Отвези-ка нас, Хэмфри, на самый конец этого островка.
– Будет сделано. Только не забывайте, почем здесь бензин.
– Вези!
– Будет сделано. И куда же мы направляемся?
– В Итанос.
– Всемирно известный Итанос, – смеется Сэнди, – так, что ли, Джим?
– Как раз наоборот. Это пирамиды – всемирно известные, и Кносс – всемирно известный, и Красная площадь, она тоже всемирно известная.
– Понял, молчу. Итанос так Итанос. А что там есть такое?
– Понятия не имею.
И они едут на восток, вдоль северного побережья Крита.
И всех их одновременно озаряет одна и та же мысль: эта земля выглядит в точности как Южная Калифорния. Что-то вроде окрестностей лагеря Пендлтон. Сухая, каменистая местность, поросшая сухим колючим кустарником, круто опускающаяся к берегу сверкающего лазурью моря. Пересохшие речные русла. Голые, усеянные валунами холмы. Чуть в глубине, подальше от берега – несколько высоких гор.
– Первая волна американских поселенцев, – медленно говорит Джим, – упорно называла Южную Калифорнию американским Средиземноморьем. – Он без отрыва смотрит в окно машины. – Теперь понятно почему. Такая же земля, такой же ландшафт, но вы посмотрите, как использовали все это греки.
Поросшие колючками холмы.
То там то сям – деревни. Бетон, известковая побелка. Цветы.
Жилища неопрятные, но без признаков нищеты. Квартирка Джима меньше любого из здешних домов.
Там, где склоны не слишком крутые, растут оливковые рощи.
Древние, сгорбленные деревья, скрюченные руки, серебристо-зеленые пальцы.
Вся дорога в черных круглых маслянистых пятнах: раздавленные оливки.
Ты здесь живешь?
Белая с голубым куполом церковь стоит на вершине холма. Неудобно!
Апельсиновая роща…
– Вот как оно выглядело, – негромко говорит Джим. Все молчат и смотрят в окна.
