пишут в этой газетке?
– Нет, – отвечает он спокойно. – А я на войне с самого начала. А вот высеченную казаками женщину видел в Восточной Пруссии собственными глазами!
Я перевожу.
– Да, казаки… – соглашается крестьянка.
– А ты, Брюнн? – продолжаю я.
– Нет, – помедлив, отвечает он.
– И что можно с этим поделать? – нервно говорю я.
– Покончить с войной! – резко отвечает Брюнн. – Это все война! Не воевать больше, вот единственный выход…
С берега Байкала доносится пение. Поют четыре девушки и двое парней, почти еще дети, они протяжно выводят песню ссыльных, которая улетает в море. Это песня «каторжников», одна из тех страстно- печальных песен, которые существуют у этого народа, потому что он, как никто иной, был закабален многие столетия.
– Но, – внезапно говорит Хильдебрант, – в конце концов вас, германцев, все-таки победят!
– Ну да, – отвечает Под, – и когда же? Велика премудрость, когда весь мир упросят, чтобы навалиться на одного…
Лето идет, листва краснеет. Брюнн с недавних пор становится все задорнее. С нами он больше не спит и с каждым днем делается все круглее.
– Деревенский воздух вам явно на пользу? – спрашиваю я его.
– Да, – отвечает он, ухмыляясь, – особенно в постели!
– Что вы об этом думаете, Хачек? – позже спрашиваю я.
– Разве вы ничего не знаете, фенрих? Он уже с месяц спит с хозяйкой. Кончится тем же, что и с Жуком, лопни мои глаза!
Почти каждый вечер я слышу, как он поет: «Не плачь, девчонка, о нем!..»
Листопад, поля лежат голые. Пять месяцев длится в Сибири время с момента сева до жатвы.
– Скоро все кончится, Под!
«Я должен постепенно подготовить его, иначе он этого не перенесет», – думаю я озабоченно. Он так пристально смотрит на меня, что меня его взгляд пронзает, словно ножом.
– Что?.. Что ты имеешь в виду, парень?
– Что скоро нам возвращаться в лагерь, Под!
Он разворачивается и отправляется к корове и лошади. Пойти за ним? Нет, в некоторых случаях безгласные животные лучшие друзья, нежели громогласные люди…
За три дня до отъезда Жука, несмотря на все его предосторожности, настигает судьба. Я один на дворе, когда входит крестьянин, крепкий, исполинского роста детина. По нему видно, что он проделал долгий путь, – в его правой руке суковатая дубина.
– Я ищу батрака, – устало говорит он, – германского пленного, берлинца. Он должен работать на этом подворье, сказали мне в Иркутске.
Прежде чем я успеваю предупредить Хильдебранта, тот сразу выкладывает:
– Да, он здесь. А зачем он тебе?
– Да так, ничего…
Некоторое время спустя наши возвращаются с поля. Жук, болтая, идет рядом с Подом, не ожидая беды. «Черт возьми! – думаю я. – Да он забьет его до смерти, этот детина…»
– Вон он, тот темноволосый, долговязый! – говорит Хильдебрант и указывает на него.
Грузный крестьянин приходит в движение и, вскинув руки, бросается к нему.
– Так это ты, – восклицает крестьянин, – ты?! Я уже несколько недель хожу, ищу тебя! Как мне отблагодарить тебя за все, что ты сделал для моего хозяйства! Корова с молоком, у свиньи приплод, народилось четверо телят… и, знаешь, брат, мальчонка – такой крепкий постреленок…
Когда мы возвратились в лагерь, Шнарренберг приветствует нас с непривычной теплотой.
– Я уж заждался! – говорит он. – Сил никаких нет.
Зейдлиц горячо жмет мне руку.
– Да, Шнарренберг прав, – говорит он со слабой улыбкой. – Мы успели крепко привязаться друг к другу. В нашей жизни возникла пустота, как только вы уехали!
Малышу Бланку значительно лучше. С недавних пор он немного покашливает, но…
– Нет, – весело говорит он, – одногодичники отлично ухаживали за мной, и я сердечно им благодарен…
«Любопытно, в нем появилось нечто, чего раньше не было, – ломаю я себе голову. – Он стал более робким, нежели прежде, – в чем же дело?»
В лагере между тем не произошло ничего особенного. Помимо упорных слухов, что наш лагерь из-за переполненности еще до зимы частично отправят, не было ничего нового.
– Ну хорошо, значит, снова поедем, – безучастно говорит Под.
Три дня подряд не иссякают рассказы. У каждого есть своя история, и каждый немного привирает. Лишь Брюнн молчит, поразительно молчит.
– Ну, – наконец говорит Бланк, – а ты что расскажешь?
– Парень, – ворчит Брюнн, – оставь меня в покое! Помимо роз и полевой ромашки вся жизнь у нас одни… Рифму можешь подобрать сам! – грубо заканчивает он.
Когда на следующее утро мы моемся, я вижу на шее и плечах Бланка красные пятна.
– Боже! – испуганно восклицаю я. – Что с тобой, парень?
– А что? – спрашивает он. – Что такое?
– Ты весь в синяках!
– Тише, фенрих! – просит он.
Я пораженно смотрю на него. Он краснеет до корней волос.
– Нет, не верю, правда…
– Можно поговорить с тобой сегодня вечером?
– Конечно…
До самого вечера я хожу с сумбуром в голове. Не случайно мне показалось, что он изменился! Что же, в чем бы он мне ни признался, я должен ему помочь.
В сумерки мы уходим за барак и в темноте прислоняемся к стене.
– Ну что, парень? – ободряюще спрашиваю я.
Он пару раз сглатывает.
– Ах, – наконец произносит он, – об этом тяжело говорить. Но у меня нет никого, кого бы я мог спросить, кроме тебя. Знаешь маленького юнкера? Он спит рядом с нарами одногодичников. В общем, он ухаживал за мной и однажды ночью пришел ко мне…. Он мне нравится, знаешь ли… А я был так беспомощен! Сначала я и сам испугался, когда он внезапно поцеловал меня. Но затем… Он был так ласков, добр ко мне… И вообще, я так изголодался по нежности, словно иссох… Если бы вы не уехали, мне не было бы так тоскливо… Теперь и не знаю, что мне делать. Я все время пытаюсь отделаться от него, но, боюсь, уже не смогу… – Он некоторое время молчит, несколько раз громко вздыхает. – Теперь ты меня презираешь?
Я качаю головой. Боже, ну что же я ему скажу? Не моя заслуга, что физически я так изнурен… Не моя добродетель, что во мне нет излишка сил на подобные вещи… Возможно, однажды, что касается этой стороны плена, пробьет и мой час?
– Нет, – говорю я, – конечно нет. Но все равно ты должен с этим бороться!
– Понимаю, это грех… – слабо произносит он.
– Нет, – отвечаю я, – дело не в этом. Для нас это ничего не значит, в нашем-то положении.
– Но это вредно, да?
– Нет, и это не так. Вот только опасно, знаешь ли… Человек незаметно для себя меняется, понимаешь, и однажды… Кто знает, сколько мы тут еще пробудем? Ведь здесь это происходит лишь по необходимости –
