Согнул колени, наклонился, опираясь на локти, потом вытянулся рядом с молодой китаянкой и вновь отдался волшебству созерцания.
Он любовался выпуклыми недвижными веками, обрамленными крошечными серпами темных ресниц, гладким покатым лбом и ореолом разметанных по подушке волос. Чуань-Тинг вздохнула, ее прелестные губки слегка приоткрылись. Движение было едва уловимым, но покрывало скользнуло вниз, обнажив маленькие высокие груди и плавный изгиб подреберья. Лунный свет наделил кожу красавицы молочной прозрачностью тончайшей рисовой бумаги, по которой чередой легких мазков словно бы прошлась чья-то искусная кисть.
Пальцы мужчины коснулись лица, шеи, груди спящей с той бережной легкостью, с какой тонкий ценитель прикасается к изделиям из фарфора. Касания никак не были сильными или порывистыми, однако они вызвали в Чуань-Тинг чувственный отклик, который незамедлительно поверг бы ее в смятение, если бы она не спала. Сен-Жермен усмехнулся, заметив, как исказилось лицо молодой китаянки.
Чуань-Тинг повернулась на бок — плавно, замедленно, словно двигаясь под водой. Одна половина лица ее оказалась в тени, вторая, напротив, вдруг засияла, как лепесток большого цветка. Голова женщины запрокинулась, дыхание участилось, по телу волнами пробегала сладкая дрожь.
Хотя искушение было сильным, Сен-Жермен подавил в себе желание ее разбудить: однажды, три года назад, он сделал подобную глупость. Чуань-Тинг, возможно впервые в жизни ощутившая чувственное возбуждение и традиционно видевшая свое назначение только в том, чтобы ублажать господина, пришла в неописуемый ужас. Заверения в том, что господину для удовлетворения собственной страсти необходима ответная страсть, не возымели действия. Китаянку трясло от омерзения к себе. С тех пор Сен-Жермен брал ее лишь в состоянии глубокого сна, когда разрешение томления плоти не поддается контролю сознания и может быть принято за вулканический выброс из горнила подспудных грез.
В дыхании женщины появились хриплые нотки. Сен-Жермен покрывал ее грудь поцелуями, нагнетая мучительный жар. Его руки ласкали горячие бедра, уверенно продвигаясь к полураскрытому увлажненному лону. Чуань-Тинг застонала, освобождаясь от напряжения, и первые ее содрогания позволили взмыть на гребень волны и ему. Ритм упоительных спазмов достиг пика, потом плавно пошел на спад. Чуань-Тинг прошептала что-то бессвязное и вновь погрузилась в сонное оцепенение. Сен-Жермен встал с постели, накинул на спящую покрывало, затем направился к распахнутой двери. Утро несло холод. Он плотно ее притворил.
Смежная со спальней комната поражала простотой обстановки, которую составляли лишь узкое жесткое ложе, письменный стол да небольшой итальянской работы комод. Проемы двух узких высоких окон закрывали бумажные ширмы, и потому тут всегда царил полумрак. Сен-Жермен подошел к столу и остановился в раздумье. Грядущий день не обещал ничего, кроме уныния. В последнее время тоскливое настроение практически не покидало его.
Развязав черный шелковый пояс, Сен-Жермен уронил его на пол, затем уронил и халат. Отвернувшись от стола, он нагишом пересек комнату и, подойдя к стене, сдвинул в сторону секретную доску. За ней оказались три ящика, в них лежала одежда.
Имперский закон запрещал чужеземцам носить лишь китайские вещи. Этот запрет был продиктован якобы эстетическими соображениями: будто бы для того, чтобы жители Поднебесной могли воочию видеть, насколько разнообразен мир. Фактически же он упрощал процедуру обнаружения чужаков во время периодически устраиваемых на них повальных облав. Сен-Жермену вполне была ясна подоплека драконовского указа, однако тот его не особенно тяготил. За время долгих скитаний по свету он привык одеваться в манере, свойственной лишь ему самому.
Вскоре он вышел из личных покоев, одетый в длиннополое византийское одеяние из черной парчи, накинутое поверх короткого, доходившего лишь до колен, красного полукафтана и черных персидских брюк, заправленных в высокие китайские сапоги. Пояс из наборного серебра и черный крылатый нагрудный диск, символизирующий солнечное затмение, дополняли его наряд. Как ни странно, такое смешение стилей ему удивительно шло.
Слуги уже поднялись, и по дороге к библиотеке Сен-Жермен то и дело заговаривал с ними, ободряя приветливым словом одних и справляясь о здоровье родни у других.
Его мысли были рассеянны, он попытался сосредоточиться, для чего снял с полки том Аристотеля и через какое-то время полностью погрузился в чтение, очарованный блеском и остроумием высказываний древнегреческого мыслителя.
Часом позже к нему подошел Руджиеро.
— Простите, хозяин, — сказал он на обиходной латыни, — но вас ожидает гость.
Сен-Жермен оторвался от чтения и на той же латыни ответил:
— Гость, говоришь? Что за странность? Я никого… — Он не окончил фразы и решительно закрыл фолиант. — Кто же это? Ты его знаешь?
— Это Куан Сан-Же.
— Вот как? — Лицо Сен-Жермена вдруг просветлело. — Где же он? Отвечай, не молчи.
— В большой приемной. — Руджиеро посторонился, пропуская хозяина к выходу.
— Долго ли он ожидает?
— Не слишком. Из ваших личных покоев я пошел прямо сюда. — Слуга перешел на китайский и выговаривал фразы с трудом.
— Мы с ним поднимемся в гостиную с выходом на террасу. Проследи, чтобы туда подали чай. — Сен-Жермен ощутил, что плохое настроение его понемногу развеивается, уступая место теплому чувству смешанной с любопытством приязни. Подходя к дверям, ведущим в большую приемную, он кивком отпустил слугу. — Не беспокойся, дружище. Я сам доложу о себе.
Руджиеро слегка поклонился.
— Я принесу наверх чай и закуски.
— Великолепно, — спокойно произнес Сен-Жермен.
Большая приемная, хотя и не подавлявшая чопорной пышностью, как многие гостевые покои Ло- Янга, все же производила сильное впечатление. Очень эффектно смотрелись в ней и шелковые ковры, устилавшие пол, и кресла розового и вишневого дерева, и стены, покрытые дорогой драпировкой. Широкие раздвижные двери вели прямо в сад, откуда доносилось едва слышное журчание ручейка. Повсюду в медных и фарфоровых вазах стояли прекрасные свежесрезанные цветы. Впрочем, во всю эту восточную колористику весьма органично вписывались и детали убранства, принадлежавшие культурам иным. Так, например, рядом с древним пергаментом времен династии Тан висел писанный маслом портрет молодой итальянки, возле входных дверей высился кованый напольный канделябр, сработанный мастерами Толедо, мирно соседствуя с луксорским искусно инкрустированным комодом.
Гость взглянул на хозяина, притворявшего двери, на суровом лице его промелькнула улыбка.
— Ши Же-Мэн, — произнес он, кивая.
— Магистр Куан, — откликнулся Сен-Жермен, оглядывая ученого. — Вы оказываете мне великую честь.
— В чем дело? — приподнял брови ученый. — Или мы не коллеги? К чему этот звон — честь, магистр?
Сен-Жермен сел против гостя.
— Мой друг, — произнес он мягко, — простите, я немного смешался. Ведь вы — первый гость этого дома с тех пор, как решением ло-янгского трибунала меня вывели из университетского преподавательского состава. Томясь в одиночестве, я решил, что все сочли меня опасно больным. — Язвительность, с какой была сказана последняя фраза, неприятно поразила и его самого. — Простите еще раз, — продолжил Сен- Жермен после паузы. — Я не предполагал, что эта история заденет меня стать глубоко.
— И не без веского на то основания, — заметил ученый. — Решение высокого суда некорректно. Я заявил свой протест, указав, что открытые вами новые методы работы со многими веществами сильно продвинули нашу науку вперед.
— Ну-ну. — Сен-Жермен позволил себе улыбнуться. — Не надо преувеличивать. Опыты проходили успешно лишь потому, что я многому научился у вас. — Он выжидательно посмотрел на магистра. — Что
