— Так знаешь, что он предпринял? Он пришел к этому оригинальному человеку и сам же ему свою благоверную предложил. Вот интересно, как вывернулся. Понимаешь, сам дал знать, что все ему известно и что теперь, мол, в условиях полной гласности можно дальше пользоваться. И представь себе, наш гордый господин взял этакий подарок прямо из липких рук. Взял. Понимаешь, какая подлость? Ведь он мог бы и отказаться, мог бы сказать благодарю сердечно, заберите свой презент обратно, мерси. Но не сказал, а воспользовался. Кто же в результате у нас героем вышел?
Варфоломеев молчал — нечего было возразить. Трофимов еще немного помолчал, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Зачем-то надеялся услышать все-таки оправдания, именно от него, именно сейчас. Так верят последней малой верой в развенчанные кумиры молодости. Верят из жалости к хорошему времени. После сгреб со стола газету с правительственным постановлением и подытожил:
— Может быть, ты и после этого будешь отмежевываться?! Да не молчи же! Признайся, что исполнял секретную миссию центрального руководства. Что, мол, ради полученного задания пришлось малость поступиться собственным честным именем. Признайся, я, может быть, пойму. Скажи: да, был при исполнении, преступал, но ради. Скажи слово «да».
— Нет, никогда, — выдавил бывший генеральный конструктор.
— Но что это? — капитан безопасности вяло бросил шуршащий комок обратно на стол.
— Не знаю.
Трофимов совсем изменился. Обмяк, ссутулился, как будто долго-долго бежал по пересеченной странными обстоятельствами местности, под страхом погони и расправы за несмываемое черное пятно автобиографии, проставленное в процессе высшего естественного образования. Оглянулся вяло по сторонам, скользнул взглядом по серому кафелю, по белым, вычищенным Мартой поверхностям кухонного гарнитура, чуть остановился на желтом, вечно дозревающем пшеничном поле, и тихо засмеялся.
— Знаешь, чего мне хочется больше всего? — с трудом прерывая диковатое всхлипывание, спросил гость. — Так хочется, до такой последней степени физиологической жажды, даже, понимаешь, смешно…
Варфоломеев с удивлением наблюдал странную перемену запутавшегося собрата. Была здесь неправдоподобная комбинация жалости и какого-то злобного удовлетворения. Он зачем-то вспомнил далекий ночной поезд, картежную игру, наглую придурковатую роль Константина, этакого женского нахала. Где былая самоуверенность, где он, простой, надежный взгляд на вещи? Ушли, растворились, остался только нервический, невеселый смех, впрочем, вот и смех затих.
— Вот взять бы, Сергей Петрович, — медленно заговорил гость, потирая поседевший висок, — тут же, сейчас, здесь, взять и проснуться. А, Горыныч? Разлепить веки, чтобы ничего больше не видеть. — Трофимов вскинулся. — Как странно: чтобы перестать видеть, нужно открыть глаза. Парадокс? Ну-ка, иди сюда поближе, друг мой проклятый, давай встряхнемся, давай-ка чем-нибудь уколемся, и тут же окончится этот идиотский сон. Я буду дальше служить, а ты… Ты уедешь отсюда, уйдешь, займешься наукой, наденешь очки, наденешь свой потертый пиджак, зароешься в формулы. Сделаешь новое открытие, хорошее, человеческое, а я тебя буду охранять от врагов. Не сомневайся, знай себе твори во благо процветания родины. Погляди на нее, — Трофимов кивнул в сторону бутылочной наклейки. — Пусть она живет хорошо, пускай растет, родная. Может, и мы, Горыныч, кого-нибудь прокормим? Неужто силенок не хватит? Ты не думай, я еще мужик — ого! У меня, знаешь, какая реакция, и в голове, извини, не чистый вакуум. Мы все — все поколение все пригодимся! Наград не будем ждать, награды сами придут, — Трофимов осекся, с хрустом сжал варфоломеевские плечи. — Сергей Петрович, это провокация.
Оба опять посмотрели на газетное сообщение.
— Наверняка, — мрачно подтвердил хозяин.
— Что же делать, Горыныч?
— Надо ехать.
— В столицу?
— Да, в белокаменную, — твердо уточнил Варфоломеев и добавил: — Карту принес?
— Подробнейшую, — капитан прищелкнул каблуками и протянул пухлый пакет злейшему врагу государственного строя.
16
Эта черная рваная дыра на голове Бошки не дает покоя Имяреку. Откуда, почему? Не может ведь возникнуть материальное явление от одной только мечты. Он вспоминает неудавшуюся попытку убийства Бошки. Произошла осечка, досадная, непоправимая ошибка. Бошка успел увернуться. Абсолютно точно, он уверен. Да и появись такой разлом как следствие нападения хотя бы на следующий день, можно было бы понять. Но ведь не было до последнего момента, до этого отвратительного акта целования. Неприятная сладковатая судорога сводит скулы. По опыту долгих болезней Имярек знает: раз сводит скулы, значит, неизбежно вырвет. Он пытается отвлечься каким-нибудь иным размышлением — не получается. Тогда он начинает просто ходить по координаторной, желая хоть так попасть в новое состояние. Но простейшая механическая работа почти вся уходит на перемещение стареющего тела, оставляя в прошлом месте только бесполезный хаос тепловых движений.
Другое дело — мысли. Здесь один злобный порядок, здесь все идет в одну дурацкую точку, из которой может выйти лишь одно — тоскливое белужье завывание. Имярек останавливается возле государственной машины и, качнувшись в обе стороны, валится на ее рычаги. Но странное дело, вместо обычного веселого позвякивания раздается глухой человеческий стон. Белуга, неужели опять? — мелькает в воспаленном государственном мозгу. И он опять бежит прочь по бесконечному желтому песку, прочь от проклятой точки, дальше, дальше, вдоль извилистой береговой линии. Где-то же она кончается? Нигде. «Жизнь не проходит», — шепчет он страшные слова и зачем-то опять дергает за рычаги.
На шум появляется Бошка. В гриме, в парике, с тщательно зачесанной назад шевелюрой, скрывающей любой повод к подозрению. Он приподнимает вздрагивающее тело, перебрасывает левую руку больного через шею и тащит к дивану.
— Ничего, ничего, щас пройдет. Ишь, проклятая, привязалась. Ну, ну, не плачь… Глянь, — останавливается у картины. — Вишь, какой бодренький раньше был, топ-топ, вышагивал. Хозяин! Давай, давай и теперь, полегоньку, ножками. Вот, отлично, шаг вперед, два назад, — Имярек еле переставляет заплетающиеся ноги. — Ничего, ты мне помог, а я тебе пособлю. Вместе спасемся.
— Что там? — укладываясь, Имярек шевелит пальцем в сторону пульта.
— Где?
— Там, — кряхтит Имярек. — Там человек?
— А, чепуха. Не бери в голову, уважаемый.
— Че-пу-ха, — растягивает Имярек и как бы невзначай трогает бошкин затылок.
Палец мягко продавливает парик, как будто под его рукой не череп дряхлого старика, а головка новорожденного младенца. Кажется, дыра стала еще больше.
— Давно это у тебя? — уже с дивана спрашивает человек с белужьими симптомами.
— Что — это? — глухо переспрашивает Бошка.
— Холодное место.
— Ты, право, как ребенок, ручонками шевелишь: папочка, папочка, да что это, да что то, волнуешься природным явлениям, — Бошка наклоняется поправить диванный валик. — Не радуйся, ты тут ни при чем. Да и как бы ты смог нанести мне повреждение, если нам уже никогда не развязаться? Да, да, теперь уж окончательно: либо вместе помирать… — Бошка замирает. Слово-то какое неприятное — помирать. Либо…
— Умереть хорошо, — мечтательно заявляет лежащее тело, и уже чуть ли не жалобно: — Почему ты меня не убьешь? А?
— «Почему ты меня не убьешь?», — спросила голова у правой руки.
Имярек поднимает страдальческие глаза, собирается возразить, но вдруг спохватывается.
— Давай тогда вместе умрем. Одновременно. И тебе легче будет. Что мертвому телу дыра в башке,
