— Хорошо. Слушай, Феофан. Мы вот с тем вторым, — Варфоломеев сделал паузу, — прибыли на вашу планету из космоса. Вчера ночью, может быть, даже позавчера.
— Оттуда? — Феофан ткнул в розовый потолок.
— Да, — для простоты подтвердил землянин, но тут засомневался, как бы объяснить понятнее.
— Знаю, знаю, — Феофан махнул рукой. — Небесная твердь, альмукантаранты, эпициклы, дифференты, плавали…
— Ну, примерно так, — поддержал Варфоломеев. — У нас там планета хорошая, зеленая, похожа на вашу, Земля называется.
— Наша тоже земля называется, — теперь поддержал Феофан, как бы давая знать, мол, ничего удивительного, как же еще может обитаемая планета называться, не вода же.
— У нас много городов, стран, и даже спутник есть, зовется Луна…
— Луна, — повторил Феофан и незаметно посмотрел на часы. — Ты успокойся, товарищ Петрович, не волнуйся, я же понимаю — луна, спутник, спутницы… Ты, главное, не волнуйся. — Феофан еще раз посмотрел на часы, уже озабоченно. — Я, пожалуй, пойду пока, скоро обход.
Варфоломеев закрыл глаза, чтобы не видеть Феофана, не видеть его сочувствующей рожи. Не поверил. Феофан завернул баранью ногу в газету, смахнул крошки с тумбочки и, тихо ступая на цыпочках, вышел.
Несколько минут Варфоломеев пролежал с закрытыми глазами, обдумывая создавшуюся комбинацию. Он вдруг вспомнил про шею и до него дошло, что она уже не болит. Тогда он открыл глаза, разумно полагая, что вместе с болью исчезнет и навязчивое изображение розовых покоев. Нет, покои были на месте. Стены источали стерильный свет, календарь показывал первый день после полнолуния, кондиционер за спиной высасывал остатки сигаретного дыма. Все работало, тихо, бесшумно, качественно.
Один, наконец один, парит в синем небе над облаками в теплом летнем воздухе, свободно, без напряжения, как во сне. Струится белым флагом на пол простыня, стучит сердце в боку, играет семиструнная музыка. Так можно было лежать долго, и он лежал, слушал, прислушивался, не зашумит ли яблоневый сад, не упадет ли прозрачный плод белого налива, чтобы разбудить его для открытия закона притяжения между добром и злом. Дверь открылась. В покои вошла Урса с серебряным подносом, а за ней вежливый человек в докторском халате.
— Видите, какой бледный, — сказала Урса незнакомцу и поставила на тумбочку поднос с яблоками, с таким видом, будто на постели лежит не Варфоломеев, а неживой предмет.
— Хорошо, я сам посмотрю, — незнакомец жестом показал на дверь.
Урса покраснела, но вышла.
— Здравствуйте, товарищ Петрович. Я главный врач Синекура, для вас просто господин Синекура. — Главный врач Эксгуматора наклонился и потрогал варфоломеевские гланды. — Уже не болит, — больше утверждая, чем спрашивая, сказал Синекура. — Будем снимать.
Что-то щелкнуло на шее у землянина, и лечебная шина исчезла в широком кармане.
— Как долго вы намерены продержать меня в Эксгуматоре? — спросил землянин, потирая затекшую шею.
— В бывшем главном Эксгуматоре, теперь это уже институт Деэксгумации. Или, проще говоря, институт смерти. — Синекура собрался уходить.
— Постойте, — Варфоломеев приподнялся на локтях. — Что с моим товарищем?
— Товарищем? А, с тем седобородым господином. Увы, ничем не могу помочь ему. Машина Жозефа действует безотказно. Выздоравливайте.
— Лучше умирать в больнице, чем выздоравливать в институте смерти. Вы не находите? — попытался Варфоломеев остановить вопросом главного врача.
— Конечно, — Синекура улыбнулся почти ласково, останавливаясь на полпути. — Но работать интереснее в институте смерти.
— Главным врачом?
— А хотя бы и главным врачом, суть не в должности, а в предмете исследований.
— Исследования того, как работает гильотина?
— Гильотина работает просто. — Синекура улыбнулся. — Другое дело результат.
— Смерть?
— Да, смерть, но что вы улыбаетесь? Смерть тоже требует пристального внимания.
— И специального института?
— Да, института. Смерть не такая простая вещь, как может показаться на первый взгляд. Одних сортов сколько. Смерть бывает физическая, духовная, клиническая, социальная, политическая, да еще бог знает какая, ведь мы многого еще не знаем, — главврач осклабился. — Ох, как не знаем! Отдыхайте, — Синекура открыл дверь. — Можете сегодня погулять по палате.
Едва закрылась дверь, Варфоломеев встал и подошел к окну. Вечерело. Внизу разошлись облака, и в прозрачном воздухе он увидел старые кварталы Центрая. Он сразу узнал то место, где стоял. Это был тот самый небоскреб, который они обсуждали с Пригожиным, гуляя по первому этажу железной девки. Вот, кстати, и она слева внизу. Острая игла проткнула ватный барашек и тот, как на шампуре, завис над городом. Варфоломеев загляделся птичьим обзором и нечаянно столкнул вазу с букетом. Нечаянно? Может быть. Наверняка. Но делать нечего, и он пошел отыскивать кнопку вызова сестры милосердия.
17
Парадокс времени, обнаруженный в наше просвещенное столетие, стал достоянием буквально каждой домохозяйки, то есть тем общим местом, о котором не вполне безграмотные люди говорят: «Банально». Между тем, явление это, чаще называемое парадоксом близнецов, далеко не проверено человеческим опытом и, следовательно, не может считаться окончательно доказанным. Многое остается невыясненным, и здесь возможны всякие неожиданности. Так и в нашем случае. Хотя Соня Пригожина, в отличие от ее отца и его ученика, не принимала участия в дальнем космическом полете, а как и все пять миллиардов людей, оставалась неподвижной в системе отсчета Земли, именно у нее, а не у отважных астронавтов время практически остановилось. То есть, дни и недели подступали с такой неимоверной медлительностью, с таким непоспешанием, что казалось, вот-вот сейчас окончательно встанут и выпустят из себя последний живой дух.
Соня только что поговорила с Евгением посредством шорохов и стуков и теперь возвращалась домой. Она шла, опустив голову, будто боялась смотреть по сторонам. Вот так же она когда-то, не поднимая головы, уезжала из столицы, повергнутая строгой экзаменационной комиссией. Но почему? Почему снова повторяется пройденный урок, и опять не в ее пользу?
Соня перешла дворцовую площадь, осмотрелась по сторонам, — слава богу, уже стемнело, — обошла дворец-музей и на краю суши уперлась взглядом в покрытую заснеженным льдом реку. Хорошее дело лед, твердый, прочный. Мало ли жизней он сберег от необратимых поступков? Слава богу, сейчас кризис миновал, и теперь она не злилась на мороз, а наоборот, благодарила за сохраненную жизнь в те черные декабрьские дни. И еще одно обстоятельство манило ее к этому берегу. Как об этом сказать, если страшно о нем подумать? Она прикрыла глаза, стараясь напряжением мысли восстановить былое. Не получилось. Нужно закрыть уши, вот так, закрыть глаза, или нет, смотреть на реку, только вниз и больше никуда.
— Девушка, вам плохо? — окликнул ее прохожий.
Она махнула рукой, чтобы не закричать. И опять повернулась к реке, прижалась вплотную к холодному граниту, поставила локти на парапет и сдавила уши, — но напрасно. Сквозь шерстяные рукавички настойчиво пробивался неживой механический шум. Громко, как в кинозале, зазвенел трамвай на мосту, запищала под резиной просоленная асфальтовая набережная, где-то заскулил троллейбус поношенными обмотками, город, огромный трехмиллионный город орал простуженным на морозе горлом. Все бесполезно, никуда не укрыться от подступившей действительности. Соня взглянула на тот берег — все то же, предательское мерцание уличных фонарей, жилых окон, вспышек трамвайных молний. Правее же чернела крепостная стена, а над ней граненый штык колокольни.
