получи, не заработал — тоже получи, на будущее так сказать.
В камеру торжественно входит процессия из четырех монахов, двух священников и одного мелкого хлыща, одетого в дорогой, шитый золотом, камзол; с надушенным платочком; тонкими нервными движениями.
— Ну-с, как мы? — с фальшивым участием интересуется шустренький, и не дожидаясь ответа, начинает отдавать распоряжения. — Подгоните телегу поближе. И передайте охране, что я не хочу чтобы было как в прошлый раз.
Монахи с неодобрением смотрят на него и меня, а мне до ужаса интересно, что же было в прошлый раз. Неужели какому-нибудь бедолаге повезло бежать? Неужто хоть кто-нибудь смог выйти из каземата своими ногами? Вряд ли, если судить по моему состоянию.
Хлыщ снова поворачивается ко мне:
— Так, давайте всё-таки познакомимся. Я — Ваш адвокат.
Я в шоке:
— И что? Вы можете отмазать меня от костра?
Теперь дохлый находится в некотором недоумении, потом его лицо проясняется:
— В смысле оправдать Вас? Конечно могу. По большому счёту именно за этим я и пришёл сюда…
Всё плывёт, камера начинает ходить кругами, становится душно, я начинаю проваливаться в глубокий колодец, вокруг меня искривляются рожи охраны и святых отцов. Я слышу чей то искаженный голос:
— Осторожнее надо было бы, такое известие…
— Да уж, повезло дурачку…
И темнота.
Следующий момент я начинаю захлёбываться и шумно фыркать. Внезапно я отчётливо слышу голоса:
— Ну вот, а то чуть нас удовольствия не лишили…
Мне пофиг, я счастлив до потери пульса, пусть изувеченный и почти урод, но живой! А это главное. Меня поднимают и держат под руки, пока этот приятный во всех отношения юркий человек, откашлявшись и серьёзно нахмурив брови начинает читать:
— В связи с днём совершеннолетия кронпринцессы Генриетты, Его Величество объявляет о помиловании и замене смертной казни, бессрочной каторгой для всех лиц совершивших коронные преступления…
Он долго и муторно говорит, плюётся слюной, смотрит вытаращенными глазами — короче развлекается. Я едва улавливаю смысл из вычурных слов королевских приказов. Я едва улавливаю мысль о замене казни на каторгу, но не знаю верить ли этому или нет.
— Вам надо радоваться, — буднично добавил он, сворачивая свиток, — чтобы из всех осужденных по тем же статьям, помиловать только Вас, Его Величество приказал казнить остальных в течении суток.
Я застыл. Значит это правда? Меня не казнят?! Я стараюсь держать себя в руках, но поганое свойство моей натуры — неприятные известия мне гораздо легче переносить, чем приятные.
Не дав мне в полной мере насладиться счастьем вновь обретённой свободы, этот шкет сворачивая свои бумажки произносит будничным голосом:
— Есть однако одна неувязочка — я по Вашим словам «отмазываю» от гражданских обвинений.
Я ещё улыбаюсь, но я чувствую что-то нехорошее.
— То есть все гражданские обвинения с Вас сняты. Вам не отрубят голову за…, не повесят за…, не четвертуют за …, не распнут на кресте за … За все эти преступления Его Величество в мудрости своей простил Вас…
До меня начинает постепенно доходить. Посмотрев на моё снова побледневшее лицо, он, почти с сочувствием, тихо продолжил:
— … но по преступлениям против веры мой сюзерен ничего не может сделать.
— Что меня ждёт?
Неужели этот каркающий голос мой?
— Сын мой, — встревает один из священнослужителей, до этого смирно стоявший около стеночки и терпеливо ждавший окончания этого фарса, — Святая церковь спасёт твою грешную душу. Сквозь очищающее пламя она попадёт на небо, ибо раскаяние твоё было искренне…
Я пытаюсь оправдаться, говорю, что это под пытками я наговорил столько всего лишнего про себя и про других, что единственное в чём виновен, это как раз преступления против королевства, что согласен ан любой срок, каторгу. Но им всё равно. Я до сих пор не понимаю в чём именно я так нагрешил, ведь жил как все.
Странно, хотя вроде бы дальше некуда, но мне становится ещё страшнее. По большому счёту меня только что благодаря Королевскому помилованию лишили таких милых и простых способов казни как отрубание головы, то есть, так как я не дворянин, повешение. У меня ступор, мне плохо. Всё тело настолько изломано и болит, что я ничего не чувствую. А страх — это всего лишь страх смерти, убеждаю я себя. Но ведь там хорошо, там нет боли, нет этих бесконечных допросов, этого ужаса. Если бы ещё казнь не в огне — было бы совсем здорово. Я удивляюсь сам себе, мне настолько всё монопенисуально, что возникает мысль об искусственности происходящего.
Меня отстегивают от стены и тащат на улицу. Оказывается до выхода совсем не далеко, каких-то пятнадцать минут и всё. Улица наваливается на меня, здоровенным липким комом, здесь очень хорошо и очень страшно. Даже до сюда доноситься как орет толпа на площади. Хотя, возможно, мне это только кажется.
Интересно то, что мой предел боли наступил уже достаточно давно и теперь я отстраненным взглядом наблюдаю за происходящим с другой стороны сцены. Мои запекшиеся губы трогает улыбка, которую замечает один из монахов, тут же схвативший прутья, обмакнувший их в святую воду и теперь активно хлещущий меня ими, чтобы не дать вернуться дьяволу в мое тело. А я всего навсего вспомнил, как при мне сжигали одного еретика, и как я вместе со всей толпой простоял на площади, до тех пор пока костер почти полностью не прогорел и лишь потом отправился по делам, несмотря на то что сильно спешил. Пожалуй и сегодня я останусь на площади до самого конца и немузыкально хихикнул. Сейчас за меня принялись уже оба монаха. Опять было больно.
Убедившись, что мне больше не смешно, они застыли около меня, наблюдая за тем, чтобы я не умудрился каким-нибудь хитрым способом покончить с собой и не испортил бы им всем праздник.
Вбежал чуть запыхавшийся святой отец окинул меня возбужденным взглядом, а потом начал раздавать энергичные указания, зря что ли его поставили руководителем казни.
Моя карета показывается в начале площади, здоровенная клетка, с огромными ячейками, сквозь которые не сбежишь, но очень удобно кидать всякой всячиной в находящегося внутри. Боль притушена, я могу шевелиться. Толпа вокруг меня волнуется и кричит, еще бы не каждый день выдается таким счастливым. Хорошая мучительная казнь, это как раз то, что нужно для удачного завершения ярмарки. К тому же судят не абы кого, а главного злодея, замышлявшего и почти исполнившего страшное преступление, против герцогства. По всей толпе идут пересуды и сплетни о том, что именно я совершил.
Всё таки это маги, — считаю я, — иначе не смог бы пошевелиться.
Вот какая мне разница, знаю ведь, что сейчас сдохну, но всё равно пытаюсь увернуться от летящего в мою сторону шматка полужидкого навоза. Ребятня радостно вопит, оценив красивое попадание. Встретив одобрение окружающей меня охраны, взрослые посетители аттракциона тоже начинают использовать подручные средства, стараясь попасть в меня. Под рукой оказываются тухлые и свежие яйца, помидоры, но больше всего камней. Их всё больше и болше, пока один из стражи лениво не рявкает что-то в толпу, поток спадает. Мне рассадили бровь и кровь заливает глаза, но боли всё еще нет, и от этого я чувствую эйфорию. Меня даже хватает, чтобы сделать оскорбительный знак, никому лично, но каждый считает, что именно ему. Толпа взрывается и начинает со всё возрастающий налегать на стражу. Стража переживает, уже не вальяжные и чуть расслабленные, а серьёзные, сдвинувшие вплотную. Бьют мечами не плашмя, а колют, несмотря на крики и проклятия. Позади остаётся дорожка из редких упавших, моментально скрывающихся под приливной волной человеков. Я вижу, что навстречу мне всьма решительно движется другой отряд
