— Да, — улыбнулся Ракоци, но глаза его были серьезны. — Это именно так.
Письмо отца Погнера к Ференцу Ракоци, переданное тому отцом Краббе.
«Граф, поскольку вы злоупотребляете доверием польского короля, я позволяю себе обратиться к вам без привета!
По какому праву вы приказываете нам завтра предстать вместе с вами перед московским царем? Ведь руководство политикой миссии осуществляете вовсе не вы, и ваша выходка есть проявление нехристианской гордыни, что заставляет нас сомневаться в искренности вашей приверженности к истинной вере.
К тому же ваше намерение одарить царя новой безделицей якобы для того, чтобы унять снедающую его болезнь, шито белыми нитками, вздорно и не способно никого обмануть. Все узрят в вашем подношении лишь новую взятку Ивану за благоволение к вам, что только укрепит русских бояр в убеждении, будто все иноземцы движимы лишь бесчестными помыслами. Но вас это, видимо, ничуть не волнует, ибо вы жаждете всеми способами упрочить свое положение при московском дворе. Граф Зари, например, убежден, что ваша главная цель — завладеть на Руси возможно большим земельным поместьем, чтобы вновь вести беззаботную жизнь, отказавшись от уготованной вам вышним промыслом роли изгнанника, смиренно переносящего удары судьбы. Но я смотрю глубже и вижу, что на деле вы жаждете занять выгодную позицию между русским и польским престолами, чтобы купаться в милостях от обоих властителей, один из которых безумен. Не сумасшествие ли — опираться на сумасшествие, граф? Вы подносите русскому государю один самоцвет за другим, чтобы снискать его благорасположение на день. Как можно столь безответственно расточать сокровища, какие могли бы пойти на достойные, угодные Господу и Его Церкви дела? Сколько еще таких драгоценных камней вы утаиваете? И откуда берете?
Ваше ни с чем не сообразное поведение лишь разжигает алчность в русских боярах. Пройдет совсем короткое время — и к вам начнут подступаться семьи Романовых, Шуйских, Нагих. Им также потребуется мзда за терпимость к вам. Курбские тоже придут урвать свой кусок. Вы породите чудовище, какое пожрет вас в ущерб королю Стефану и его святейшеству, ибо камни, которыми они вас снабжают, к ним не вернутся уже никогда. Миф, что вы сами умеете их изготавливать, смехотворен и может всерьез быть воспринят только горсткой невежественных московитов, но остальные не столь легковерны. Они, как нам представляется, смеются над этими заявлениями, считая вас авантюристом и шарлатаном, злоупотребляющим доверием Папы и короля.
Итак, шарлатан, мошенник, обманщик, возможно предатель. Спросите себя, оскорбляют ли вас эти слова? Того, кто еще не лишен последних крох совестливости и стремления к покаянию, они должны жечь, наполняя его сознание смрадом, ибо ничто не клеймит человека так, как порок. Не ужасает ли вас наличие таких пятен на вашей совести, граф? Если вы ощущаете в душе своей подобное жжение, вам, чтобы избавиться от него, следует в корне перемениться, дабы не вызывать в дальнейшем моего осуждения. Но помните, я умею распознавать фальшивую добродетель. Вам надлежит полностью отречься от своих прежних деяний и открыто принести свои извинения как королю Стефану, так и русскому государю за нечестные умыслы против них, а также возместить все убытки, вами им причиненные. Вы должны также покаяться и перед церковью, причем искренне, а не нарочито, ибо мы, иезуиты, приучены к бдительности и уничтожаем порок с той же безжалостностью, с какой крестьянин отсекает ветви безмерно разросшейся виноградной лозы, сознавая, что без столь жестких мер ему не видать хорошего урожая. Предупреждаю еще раз: дальнейшее лицемерие чревато для вас не только нашим неудовольствием, но и возможностью тесно спознаться с ухватками русского правосудия, весьма своенравного и скорого на расправу.
Поскольку даже самые ревностные священнослужители подчас становятся жертвами проявлений ненавистного им коварства, то обстоятельство, что один из наших пастырей подпал под ваше влияние, глубоко печалит, но не удивляет меня. Русские тоже льнут к вам, однако отнюдь не из почтения к вашим недюжинным способностям. Принимая во внимание, сколь велика в этой варварской стране тяга к роскоши, нетрудно понять, что им любезно в вас.
Когда мне доложат, что вы начинаете возвращаться на путь добродетели, я стану отзываться на ваши ко мне обращения, а до тех пор буду ежедневно молиться о спасении вашей души, уповая на то, что Господня милость превышает меру Его терпения.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа,
ГЛАВА 7
Терем Василия Шуйского стоял на кремлевской земле — невдалеке от Спасских ворот, где наряду с хоромами богатеев размещались конюшни и домишки мещан. В это октябрьское промозглое утро боярин проснулся рано, ибо договорился о встрече со своим двоюродным братом, который уже входил в дверь.
— Полагаю, тебе сообщили, в чем дело? — осведомился Василий. Он потирал руки, чтобы унять озноб.
— Ты имеешь в виду великое чествование полячишек? — спросил Анастасий с легкой улыбкой, высвобождаясь из огромной овчинной шубы. — Да, мне говорили. Полный сбор и все прочее. Пиршество на восемь сотен гостей. — Он умолк, стягивая с рук шерстяные перчатки. — Кажется, званы и женки?
— Званы, — кивнул Василий. — Иван Васильевич вновь самодурствует. Может быть, ему просто хочется осмотреть их драгоценности, чтобы сравнить со своими? — с сарказмом спросил он. — Весь тарарам устраивается для чужих, не для нас. — Князь хлопнул в ладоши. — Нам угодно испить горячего чаю с вишневкой, — объявил он двум заспанным холуям, прибежавшим на зов, и грозно мотнул головой. Те, оторопев, разбежались.
Василий повел гостя наверх, неодобрительно хмурясь.
— Следовало бы их выдрать за неряшливый вид. Челядь совсем распустилась. Всех заботит здоровье батюшки, а не служба. Каждый ночной вопль Ивана ввергает моих увальней в дрожь.
— Не только твоих. Такое творится всюду, — заметил Анастасий. — Царь слабеет, и все идет вкривь и вкось. — Он опасливо оглянулся и смолк.
— Можешь не беспокоиться, братец, — сказал Василий. — За ними хороший пригляд. Женки наши пускай глуповаты, однако…
— Однако, — подхватил Анастасий, — без них как без рук. Так говаривали наши отцы. Они хоть и сварились, но в этом сходились. — Он опять усмехнулся. — Значит, ты слушаешь женскую болтовню?
Василий пожал плечами.
— Они слышат многое. И многое видят. Что-то порой пригождается. Что-то найдет себе место потом. — Он взмахнул рукой. — Кто может знать?
— Да, твои женщины любят посплетничать, — подтвердил Анастасий. — А мои, напротив, молчуньи. Как сестрица, так и ее чертова дочь! Слова из них не вытянешь, совсем на твоих не похожи. — Он мотнул головой в сторону большой кованой двери, которую охранял дюжий детина в кафтане ржавого цвета и с пикой в руке. За широкой спиной стража размещались покои, где проживали жена Василия, его мать, теща и две дочери с оравой служанок. — Ума не приложу, почему это так?
— Ты живешь не в Кремле, — заметил Василий с таким видом, будто это все объясняло. Он прошел мимо охранника и, вынув из рукава ключ, отпер другую дверь, после чего ввел гостя в просторную горницу со сводчатым расписным потолком. — У нас тут все близко. — Князь прищурился и поглядел в окно — на царский терем.
Анастасий помедлил в дверях.
