наведываются британцы, закупая канаты для своих кораблей. Из бесед с ними, мне думается, можно было бы многое почерпнуть.
— Я понимаю английский говор, — сказал Ракоци, владевший английским столь же свободно, как и дюжиной других языков.
Что-то еще занимало мысли Стефана. Он озабоченно тряхнул головой.
— Да, чуть не забыл! А русский вам внятен?
Ракоци поклонился еще раз.
— Служить вам, ваше величество, огромная честь для меня, — сказал он по-русски, подавляя невольный вздох.
Письмо Этты Оливии Клеменс. Лондон. Написано по-латыни.
«Ракоци Сен-Жермену Франциску Оливия-римлянка шлет свой привет!
Значит, теперь Московия, как я понимаю? Мало тебе было турок, ты собираешься к русским? И не пытайся вкрутить мне, будто тебя туда гонит не собственное желание а приказ польского короля. Ты, если бы захотел, легко убедил бы. Батория не посылать тебя в эти дикие земли. Я не приму никаких оправданий. Впрочем, ты к ним и не прибегнешь, как не прибегал никогда.
И все же я раздосадована, мой друг, и даже раздражена, если хочешь. Я давно свыклась с жизнью от тебя вдалеке, но ведь не настолько! И потом, как мы будем сноситься? Разумеется, мне приятно было узнать из твоего письма, что ее величество королева английская намеревается отправить в Москву своих дипломатов (я проверяла, это действительно так), но твое предположение, что посольских курьеров можно будет использовать как почтальонов, полнейшая чушь. Ты не знаком с Елизаветой Тюдор и не имеешь представления о ее нраве. Достаточно сказать, что она унаследовала от своего отца приступы бешеного неистовства и добавила к ним железную волю. Я видела ее в ярости, и этого мне хватило, чтобы, в любой момент быть готовой взять ноги в руки и перемахнуть через пролив.
Еще меня удручает твое удаление от мест, где ты рожден. Я сама давно не бывала в милом мне Риме и знаю, что это такое. Ящики с землей родины, не то же, что родина. Они, конечно, дают нам поддержку, но отнюдь не с лихвой. Ты пишешь, что в твоем багаже их достаточно. Надеюсь, это соответствует истине, ибо слишком огромное расстояние отделяет Москву от Венгрии, или Дакии, или как там еще называются твои горы. Только не говори, что у тебя есть опыт длительных путешествий. Опыт опытом, но ты сильно рискуешь: ты единственный пострадаешь, если что-то пойдет не так.
Да, а все же насколько длительным обещает быть твой вояж? Ты об этом почему-то помалкиваешь и лишь сообщаешь, что Баторий каких-либо сроков не называет. Быть может, попробуешь сам догадаться? Возможно, он хочет томить тебя там, покуда Русь не войдет в состав Польши? Ха-ха. Это шутка, хотя и не очень смешная. Впрочем, от твоего Батория можно всего ожидать.
Кстати сказать, ее величество упорно именует его Стефаном, а не Иштваном, хотя русский царь для нее по-прежнему Иван, а не Иоанн. Елизавета — женщина весьма жесткая и не терпит даже намека на непокорство, в чем пришлось, к несчастью, убедиться отцу Эдмунду Кэмпиону. Кроме того, она игнорирует перемены в календаре, провозглашенные Папой. Можно было бы счесть это чем-то из ряда вон выходящим, если бы хоть какое-нибудь начинание Ватикана было одобрено ею. Поэтому Англия и католическая Европа будут расходиться в календарном счислении на десять дней, что, если вдуматься, сулит одни неприятности, но это, собственно, не наша забота.
Зато в составе английского посольства, отбывающего в Россию, имеется человек, с которым ты, возможно, сойдешься. Его зовут Бенедикт Лавелл, он выпускник Оксфорда, и какое-то время состоял при российском после, изучая язык московитов, поскольку уже в совершенстве освоил и греческий, и немецкий. В то время как лондонский люд глазел на русского увальня, молодой человек прилежно заносил в книжечку все его выражения и словечки — к большому неудовольствию своего братца, страстно желавшего получить при дворе хоть какую-то должность, но не обладавшего для того ни одаренностью, ни манерами, ни деньгами. Бенедикт и я в прошлом были близки, однако он не посвящен в наш с тобой общий секрет, ибо, как ты хорошо знаешь, двух-трех свиданий для того недостаточно. Ему где-то за тридцать, он отозван из Оксфорда и включен в состав посольства по требованию возглавляющего его сэра Джерома Горсея.[1] Не вздумай хохотать, дорогой: бедняга не выбирал себе имя. Я дважды виделась с ним, но мнения не составила, а потому обращайся за справками к Бенедикту.
Желаю тебе легкой дороги и приятного времяпрепровождения, хотя и боюсь за тебя. Пока ты отсутствуешь, я буду грустить о тебе словно о теплом плаще в непогоду. Дай знать о себе, когда сможешь. И помни, нет на земле такой глухомани, куда не могло бы проникнуть мое чувство к тебе.
ГЛАВА 2
Два года назад дом Анастасия Сергеевича Шуйского сгорел дотла, а в том, что теперь стоял на его месте, все еще суетились плотники и маляры.
— Был уговор закончить эту комнату к Рождеству, — выговаривал Анастасий съежившемуся от страха детине, — а погляди, что выходит! — Он рывком распахнул дверь светелки. — Можно ли справиться с этакой прорвой работы к празднику, а?
— Князь-батюшка, мы кликнем подмогу. Будем трудиться и днями, и по ночам.
— И, возможно, спалите и этот дом, — мрачно сказал Анастасий. — Нет, толкотни здесь я не допущу. — Он прошелся по горнице, чтобы унять приступ ярости.
Плотник опустил голову, предчувствуя порку.
— Проклятый пожар. — Шуйский остановился и обернулся. Плотник мял в руках шапку. — Надо бы тебя выдрать, но кто тогда будет работать? Я? Или моя сестра? Нет, шалишь. Ты, братец, ты — и пара твоих обалдуев. Без сна, без отдыха, пока не свалитесь замертво. Ты понял меня?
Плотник понял одно: порки не будет — и, перекрестившись, потупил глаза.
— Мы все исполним, княже. Исполним, да.
— Я буду сам за вами следить — ежечасно. Если в срок не управитесь или начнете отлынивать, будете биты и высланы из Москвы.
— Да, — пискнул плотник. От мысли о предстоящей каторге у него заныла спина.
— Ну, смотри же. — Это была уже не угроза, а окончательный приговор.
— Мы управимся, — сказал плотник, отчаянно сожалея, что его не выпороли прямо сейчас.
Будущее, если работа не сладится, рисовалось ему в черном свете. Он и двое его племянников пойдут тогда по миру, если останутся живы. Как и их жены с детишками, и вся родня.
Москва часто горела, ибо по большей части была деревянной. Даже сугробы, подчас до крыш ее заносившие, не служили помехой огню. Но обитатели русской столицы приспособились держать в деревеньках готовые срубы, так что погорельцы довольно быстро отстраивались, не особо страдая от капризов погоды. Двухэтажный дом Анастасия Шуйского был попросторнее прочих, как это и подобало его званию, но возводился он по заведенному образцу. В нем размещались четырнадцать жилых светелок и горниц с кухней, пекарней и баней в задней пристройке, далее — уже за забором — зияла помойная яма, окруженная отхожими будками. Хозяйство казалось весьма скромным, но Анастасию, и так известному своей знатностью и родовитостью, незачем было выставлять свое богачество напоказ.
Восьмерых домочадцев Шуйского, как и его самого, обихаживали три дюжины слуг. Анастасий держал жену и детей в своем деревенском поместье, подальше от царя. Московский же дом вела вдовая двоюродная сестра князя Галина. Будучи десятью годами старше своего знатного родича, она тем не менее
